Юлия Винер - Бриллиант в мешке
Разговаривает, правда, по-прежнему очень мало и только с матерью, но стала чаще вставать и ходить по квартире. И тут нашла себе еще товарища по разговору, Авнера, Йехезкелева сына-аутиста.
Сначала, когда мы домой вернулись, она вообще ничего не видела и никого не замечала. Лежала лицом к стене и молчала, вставала только в туалет. А аутист целый день сидит в салоне в кресле и тоже молчит, если отец к нему не подойдет, а отцу по большей части некогда. Взрослый и довольно толстый парень в кипе. Я с ним пробовал поговорить, хотел даже его ковриками развлечь, поучить, чтоб занимался, дал ему лоскут и показал, как завязывать. Завязывай, говорю – он посидел, долго думал, но завязал. Теперь бери второй, говорю – он взял. И завязывай – не шевелится, так и сидит с ним в руке. И все, ни в какую. Сидит, руку с лоскутом свесил и смотрит в пол. Я побился-побился и отступил, терпения не хватило.
А Галка вышла раз из туалета и вдруг обратила на него внимание – словно первый раз увидела.
Подошла к нему и говорит:
– Ты кто?
Он, понятно, даже не смотрит на нее.
– Почему не отвечаешь? Как тебя зовут?
Сидит и молчит.
– Сидишь в моем доме и даже не здороваешься, важный какой!
И пошла.
И тут он ей вслед, словно дверь несмазанная открылась:
– Я Авнер.
Она к нему обратно:
– А я Галина.
Молчит.
– Ну, чего молчишь?
– Я… знаю.
– А знаешь, скажи здравствуй.
– Я… больной.
– Какой еще больной?
– Мне на все плевать.
– Большое дело. Мне тоже на все плевать. Но у меня причина есть, а ты чего?
– Я… аутист.
– Ну, аутист, и что дальше? Поговорить не можешь?
Он молчал-молчал, я думал, Галка плюнет и уйдет, но она стоит и дожидается. И дождалась.
– Могу, – скрипит.
Она села с ним рядом и стала говорить, но мне уже не слышно, а его скрипучий голос слышу, значит, отвечает иногда.
И с тех пор она каждый день с ним беседует, пока сил хватает сидеть. Иной раз уйдет, полежит, отдохнет и обратно к нему, все что-то тихо ему рассказывает, и он вроде слушает. Нашла себе дружка! Но и слава Богу, хоть какое-то отвлечение.
А со мной на разговор не поддается, хотя я пробовал. Я думаю, потому, что помнит, как я ее за этот роман осуждал и не хотел – хотя ведь и мать точно так же. Но матери за зло не держит, а со мной сложнее. Оберегает свое горе, думает, я не понимаю, боится, что затрону грубо. Но это она зря. Просто она плохо меня знает.
Я, конечно, так по Азаму не страдаю, как Галочка моя глупая, а все-таки жалко.
Понятное дело, что он сам виноват, нечего было ему к евреям лезть, лунгистики никому не нужные изучать и заводить шашни с израильтянкой. Кто знает, может, даже и сотрудничал. А сидел бы тихо среди своей арабской публики, работал бы себе где-нибудь по уборке, женился бы на своей арабке – был бы жив и здоров.
И все-таки, как вспомню, поневоле становится жаль. Какой он был красивый и воспитанный, и в одежде отличный вкус, и какие у него руки были сильные и мягкие, когда он меня при травме раздевал-одевал. Такой прекрасный экземпляр пропал ни за что.
Не пришлось ему на мою Галочку порадоваться, не пришлось в Лондоне пожить и изучить до конца свой лунгистик. Может, из него бы вышел выдающийся ученый, у арабов ведь тоже бывают. Может, стал бы известный и состоятельный, и мы бы и впрямь переехали все в Лондон и жили бы там нормальной жизнью без национальных конфликтов, без терактов и без курса доллара на каждый день… В Лондоне ведь так живут, верно? Или это на другой планете? Ах, Лондон, Лондон, и где он только есть, этот Лондон…
19
И еще важный итог – моя дружба с Хези.
Скажут, человек себя не уважает, мало что принимает услуги от бывшего хахаля жены, еще и другом его называет. Но это скажут люди узкого кругозора, связанные по рукам и ногам мещанскими предрассудками. А я считаю себя выше этих предрассудков, и потом, они не знают Хези. Да и меня.
Поскольку он мне теперь твердо не конкурент, мы с ним часто беседуем. Он что-нибудь стряпает в кухне, а я к нему захожу, и беседуем. И в одной беседе я ему все подробно рассказал про камни. То есть не совсем все, а как они ко мне попали.
Таня ведь меня в свое время слушать не хотела и никаких подробностей толком не знает. И ему сказала лишь что, вот, попали к Михаэлю случайно эти чужие камни, какой ужас и что теперь делать?
Он никогда ничего меня не спрашивал, с советами не лез, один раз только, когда было с Хоне-ювелиром, дал понять, что думает. И мне с тех пор уже хотелось ему все рассказать, чтобы понял, но не такие у нас были с ним отношения. А теперь рассказал и говорю:
– Ты, Хези, наверно, слушаешь и только удивляешься, как нормальный разумный человек мог ввязаться в такую историю. Я и сам удивляюсь.
А он мне:
– Нет, я не удивляюсь.
– Ну, – говорю, – во всяком случае осуждаешь.
– И осуждать, – говорит, – никак не могу. Человек слаб. Кто знает, как бы я себя повел, если бы мне выпало вдруг такое искушение.
– Ты, Хези? Нет, ты бы не поддался, я уверен.
– Напрасно ты так уверен. Вот ты расскажи мне, например, что ты думал в этот момент, когда решил взять бриллианты?
Мне даже стало смешно:
– Думал? Решил? Да ничего я не думал и не решал, просто увидел и схватил. Полное затмение. Думать начал потом, когда уже поздно было.
– То есть сделал инстинктивно. Почему же ты считаешь, что у меня сработал бы какой-то иной механизм? Не было бы затмения?
– Потому, Хези, что у тебя совесть сильно развита.
– А у тебя нет?
– У меня? – Тут пришлось задуматься. Развита у меня совесть или нет? Вот уж не знаю. Я и ему-то это сказал автоматически, потому что так говорится.
Странное дело. Столько я различных тем в своей жизни обдумал, сколько выводов сделал, и, по-моему, правильных, а вот насчет совести как-то не пришлось. Сам не знаю почему. Как-то нужды не было.
И трудно сказать, что это такое, совесть. И это при том, что в России был великий классик Лев Толстой, и еще один писатель в наше время, еще не классик но тоже знаменитый, его даже за границу выгоняли, и он тоже, как Лев Толстой, все время пишет наставления про совесть и чтобы жить не по злу. Но что это такое, совесть, кажется, нигде толком не объяснили, а я предпочитаю, чтобы было отчетливо.
Так вроде я жил не против совести, вреда без причины никому не делал, разве что там и сям, но несерьезно, тем более при моей инвалидной жизни и случая не было сильный вред кому-нибудь нанести. И со злым умыслом вроде никого не обманывал, не считая, конечно, Тани в отношении дамского пола, но тут не совесть, это совсем по другой линии. Да мне, по-моему, и развивать эту совесть было не нужно – сколько требовалось, было в меня заложено, а слишком много, это, по-моему, только себе вредить. В целом я этот вопрос когда-нибудь еще обдумаю, а сейчас не до того, и отвечаю ему честно:
– Не знаю, Хези.
– Нет, – говорит, – Михаэль. Тут, по-моему, не совесть. Вот я тебе приведу пример. Ты в детстве воровал? Украл что-нибудь?
– Ты знаешь, – говорю, – как-то не пришлось. Папиросы у матери таскал иногда, а по-настоящему нет.
– А она тебя поймала? Стыдила?
– Нет. Она очень боялась, что я под ее влиянием закурю, и ничего не говорила, думала, пока она как бы не знает, я серьезно, то есть открыто, курить не решусь. А может, даже и не замечала, я по одной брал и редко.
– Вот и очень жаль. А мне повезло. Дело в том, что я в детстве часто подворовывал.
– Ты, Хези? Ни за что не поверю.
– Да почему же? Семья была бедная, а нас, детей, было много, покупали нам что-нибудь редко, а хотелось и того, и сего, я и навострился таскать. Даже с прилавка в игрушечном магазине. И главное, мне долго не везло – не попадался, таскал всегда безнаказанно.
– Это называется не везло?
– И вот однажды пришла к нам в гости моя тетка, недавняя вдова. И я, главное, ее даже очень любил, больше всех других теть и дядь, добрая была и тихая. Пришла, оставила в комнате свою сумку и пошла в кухню к матери. Сумка большая, в ней много всего, стал я в ней копаться. Денег там было очень мало, и я ничего не взял. И попалась мне на самом дне маленькая записная книжечка в костяной обложке, старая и затертая, даже страницы пожелтели, но совершенно пустая, ни одной пометки, только на первой странице стоит: «Моей единственной от Йоава». Я и думаю, забыла тетка, что у нее в сумке столько лет эта книжечка валяется без дела. Она и не заметит. А мне она очень понравилась, особенно костяная обложка. И взял. Взял, поиграл немного, написал там какой-то вздор, а потом сунул к себе под матрас и забыл.
Тут Хези замолчал, смотрит в пол.
– Ну и что дальше? – говорю.
– А дальше вызывает меня к себе отец. Он с нами разговаривал редко, все сидел за книгами, и если вызывал, значит, что-то важное. И говорит мне: ты замечаешь, какая тетя Нехама последнее время грустная? Нет, папа, отвечаю ему, разве? Но она теперь всегда грустная. А почему, отец спрашивает, она всегда грустная? Потому что, говорю, ей жалко дядю Йоава, что он умер. Да, говорит отец, это так. Но сейчас особенно, потому что дядя Йоав подарил ей когда-то маленькую записную книжку, и она ее очень берегла и всегда носила с собой, и вдруг эта книжечка исчезла. Потерять ее она не могла, потому что никогда не вынимала, а только засовывала руку в сумку и трогала, и ей становилось немного легче. И вот с неделю назад она побывала у нас, вышла на улицу и хотела потрогать свою книжечку, а ее нет. И она ужасно огорчается.
