Нил Гриффитс - Предательство в Неаполе
Я приближаюсь к началу переулка, и пояапяется Джованна. На этот раз без мотороллера. Девушка в линялой одежде. Не сбавляя шаг, сворачиваю в переулок и ныряю в дверь. Она — следом.
Мы в зеленовато-лимонном дворике. Джованна смотрит на мою рану. Чувств своих никак не выдает. Ее синяки почти исчезли, ссадины на лице зажили. Но и того, что еще остается, вполне хватает, чтобы убедиться: ей досталось больше, чем мне. Множество ударов. Разбитые скулы, брови, губы.
— Кто? — произносит Джованна.
Раздумываю, стоит ли говорить ей правду, но не вижу причин скрывать.
— Твой брат. Лоренцо.
В ужасе она прикрывает рот ладошкой.
— Со мной все в порядке, — говорю я, — не волнуйся, на вид все хуже, чем на самом деле. — Уверен, что ей нужна поддержка. Я читаю на ее лице смущение, жалость и страх — оттого, что я теперь, возможно, откажусь от своих обещаний.
Джованна спрашивает:
— Теперь ты не будешь мне помогать?
Объяснить ей, почему это невозможно, повторить прежние доводы в пользу того, чтобы уехать одному, и вместе с тем попытаться подбодрить ее заверением, что вскорости она получит помощь от Луизы… Стоим друг против друга, и я думаю о другом: с деньгами Луизы мы оба могли бы удрать прямо сегодня.
— Джованна, ты понимаешь, чем я рискую? Твой брат убьет меня.
Кивает: понимаю, мол.
— Они меня убьют. — «Мы с тобой в одинаковом положении» — вот что она хочет сказать.
Но это не так. Мне скрыться гораздо проще.
Один боевой шрам останется, только и всего.
Бросаю взгляд на Джованну. Красивая девушка боевые шрамы тоже заработала. И готова рискнуть большим, только бы избавиться от этого кошмара.
Я должен ответить всего на один вопрос: смогу ли я дальше жить со спокойной совестью, если сейчас оставлю ее одну? А ответ таков: да, наверное. Я нынче толстокожий. У меня с сотнями пациентов складывались более длительные, более проникновенные отношения, и многих из них я потерял: самоубийства, передозировки, даже убийство. Понимаю, что всех мне не спасти. Доля успешных исходов у меня была выше, чем у большинства коллег, однако чаще происходили неудачи. С другой стороны, то, что от меня требуется сейчас, с моей работой никак не связано. Нет у меня никаких обязанностей, которые следует исполнить. Нет никакого врачебного обязательства. Все гораздо сложнее: судьба избрала меня, чтобы помочь тем, кто сам себе помочь не в силах, и это сопряжено с риском для моей жизни. Что я делаю? Это не экзамен, не проверка знаний, опыта, верности профессии. Это не похоже на испытание моего благородства и милосердия. Это простой вопрос: что, по-моему, является правильным поступком? Для меня. Сейчас.
— Жди меня сегодня днем на вокзале. — Произношу быстро, чтобы отрезать путь к отступлению.
— Время? — спрашивает Джованна. Стоило мне набраться решимости, как она перешла на деловой тон.
— Не знаю… Нужно еще… — Я обескуражен. Мне следовало бы отчеканить: вокзал, шестнадцать ноль-ноль, под часами и т. п. Увы, мне уже хочется оставить возможность пойти на попятный.
— Джованна, — говорю я, — послушай. Так не годится. За тобой будет слежка.
Джованна обводит долгим взглядом лестничные площадки и балконы: никто за нами не следит.
— С этим о'кей. Они не подозревают. Я promesso. Promesso.[72] Остаться. Когда я тебя встретить, я не… — она показывает знаками, будто держит в руках по чемодану, — багаж…
При таких обстоятельствах слово «багаж» звучит уморительно. Она надеется на успех предприятия на том основании, что пообещала родным забыть о побеге и не привлечет к себе внимание тем, что станет собираться в дорогу.
— Где же мы встретимся?
— На вокзале… — неуверенно выговаривает Джованна, тревожась, не перепутала ли чего.
— Где на вокзале-то? Не хочется шататься там у всех на виду.
— «Макдоналдс». Моя famiglia… моя famiglia… — Джованна чиркает пальцем по горлу.
Так! Она предлагает встретиться в «Макдоналдсе». Похоже, у ее семейства какие-то разборки с этим американским рестораном быстрого питания.
— Значит, «Макдоналдс».
— У тебя есть билеты?
Пожалуй, не стоит говорить, что я собираюсь получить деньги от Луизы, так как Джованна ей, очевидно, не доверяет.
— Пока нет. Но я куплю обязательно.
— Когда?
— Не знаю. Куплю билеты, и мы встретимся.
Джованна смотрит на меня подозрительно, большие глаза ее прищурены. Ей не терпится ускорить ход событий, но и не хочется рисковать из опасения, что я пойду на попятный. В конце концов она, волнуясь, произносит:
— Я быть там в два и ждать.
— А если придется ждать несколько часов?
Джованна кивает:
— Мне «Макдоналдс» нравится.
Ей, значит, «Макдоналдс» нравится. Мы составили план, который включает в себя свидание в «Макдоналдсе», потому что ей он нравится, а ее семейству — нет. Хочется рассмеяться. Но Джованна плачет. Все ее тело сотрясается от рыданий. Абсурд, детский сад какой-то. Но при этом, кажется, Джованна действительно начинает верить, что может стать свободной. Я заключаю ее в объятия и крепко прижимаю к себе. Только сейчас я понимаю, как она напугана. Джованна повисает у меня на руках. Силы покинули ее. Она больше не Джованна Саварезе: она тряпичная кукла, готовая преобразиться в какой-то другой, новой жизни. И именно в этот момент меня осенило: я — это все, что у нее осталось. Больше ничего.
5Время обладает формой. Я ясно представляю его себе в виде клина, уходящего под уклон вдаль, постепенно сужаясь. Основание его огромно, и оказаться вне его невозможно. Этот клин рассчитан на то, чтобы определять форму времени с текущего момента до того, когда мы с Джованной покинем Неаполь.
Полдень. Солнце стоит прямо над зеленовато-лимонным двориком. Плитки, кажется, плавятся, стекаясь воедино, как будто сделаны из лимонного мороженого.
Я вхожу в квартиру. Синьора Мальдини слушает по радио итальянскую оперу, подносит палец к губам. Какое-то сопрано стенает: сплошь вибрато и истеричные нотки, — героиня только что с силой возвестила, что у нее чахотка и она вот-вот умрет. Все это болезненно, жалостливо и мучительно медленно. Поначалу пронзительные вопли о страсти, угрызениях совести, надежде, отчаянии и сожалении меня раздражают, но под конец (конец героини, обозначенный печальным оркестровым аккордом) я только что слезами не обливаюсь. Мой собственный потаенный страх под видом сочувствия и сентиментальности выставлен на всеобщее обозрение. Синьора Мальдини замечает мое состояние и улыбается. Она говорит что-то грустное по-итальянски, потом быстро утирает собственные слезы двумя четкими движениями с помощью платочка, который достала из рукава. Старушка выключает радио и включает телевизор.
Я направляюсь в свою комнату готовиться к отъезду. Вещи разбросаны по всей комнате. С собой брать ничего не собираюсь. Для всех, кого это заинтересует, я все еще здесь. Все, что мне нужно, — это бумажник, часы, паспорт, деньги.
Проходя мимо синьоры Мальдини, я легко бросаю: «Ciao». Я вижу ее в последний раз. Я не вернусь сегодня и вряд ли когда-нибудь снова приеду в Неаполь. Склоняюсь и нежно целую ее в лоб. Это всегда доставляло старушке удовольствие. Не поднимая головы, синьора говорит: «Ciao» — и продолжает смотреть телевизор. Меня так и подмывает в последний раз попытаться поправить ее улей на голове. Эта прическа всегда вызывала во мне странное чувство подавленности. Пренебрежительное отношение к законам тяготения заставило меня усомниться в исправности мироздания, а временами убедительнейшим образом укрепляло в мысли, что здесь чего-то не хватает, и, возможно, вовсе не обязательно волос синьоры Мальдини. Вообще-то старушка могла бы объяснить, каким образом попал я в эту кашу: какая-нибудь линия разлома под городом сделала всех местных жителей малость сдвинутыми. Стоит только допустить, что волосы синьоры Мальдини послушны законам физики в отличие от остального безумного мира.
Выйдя на лестничную площадку, хлопаю себя по карманам, желая убедиться, что ничего не забыл. Поднимаю голову и смотрю в небо — высокое, голубое, безоблачное. Внизу подо мной зеленовато-лимонный дворик прохладен и омыт водой. Передо мной время, обретшее форму, уходит вдаль под уклон…
Улицы пустеют, магазины закрываются. Время сиесты. Стук моих туфель по стершимся камням отдается слабым эхом. Время от времени я сторонюсь проносящихся мимо «весп». Должно быть, я привлекаю внимание. Ни один здравомыслящий неаполитанец не станет целеустремленно вышагивать по самому центру города в это время дня, да еще в такую жару.
До часовни добираюсь минут за десять. Она закрыта, точно так же, как и тогда, когда Луиза привела меня сюда впервые. Тяжелая железная дверь — футов двадцать в высоту и десять в ширину — преграждает путь. Ждать на улице не хочется, а потому ищу другой вход, где Луиза в прошлый раз получила ключи. Наугад подхожу к двери в проулке за углом и стучу. Безрезультатно. Ни колокольчика, ни звонка. Направляюсь дальше по проулку, удаляясь от церкви. Я обращаюсь к старухе, выглянувшей из двери своей квартиры. Мы обмениваемся словами, жестами, но старуха только трясет головой, пожимает плечами и удаляется. Иду обратно к входу в часовню, грохоча в каждую попадающуюся по пути дверь или окно. Ответа нет. Монолит. Громадный кусок гранита с фасадом, вытесанным в стиле барокко.
