Елена Михалкова - Время собирать камни
Она уже собралась сказать охраннику, что хочет уйти, но все никак не могла отвести взгляд от левого глаза заключенного. Глаз часто подергивался, и в его подмигивании было что-то почти неприличное. Каждое движение века лишний раз убеждало женщину в том, что перед ней не Мишка, потому что с Мишкой такого никогда не могло случиться.
– Ну, что пялишься? – раздался хриплый голос. – Не узнала, сеструха? Родного брата не узнала!
Заключенный повернулся к охраннику и подмигнул здоровым глазом.
– Слышь, че говорю: не узнает она меня!
Охранник смотрел перед собой без всякого выражения.
– Да я это, я, – ухмыльнулся человек с дергающимся глазом и сделал шаг навстречу Женьке. Та попятилась. – Ба! – удивился заключенный. – А что ты пугаешься? Это я, Мишка твой… То есть нет, сеструха, что ж я тебя обманываю? Был Мишка, а стала… – он сделал паузу и расплылся в ухмылке, – Машка. Был Мишка, стала Машка! – гнусаво пропел он, делая еще шаг ей навстречу. – Так что братец у тебя был, да сплыл, а стала сестричка. Вот радости-то вам с Сенькой, а? Сестричка, сестричка, мала невеличка…
Женька сделала шаг в сторону, но человек быстро шагнул и преградил ей дорогу. Теперь подергивающийся глаз был прямо перед ней. В нос ударило запахом немытого тела и еще чем-то непонятным, но отвратительным, словно перед ней стояло больное животное, которое собралось умирать.
– Что, брезгливая стала, а? – прошипел человек, наклоняясь к ней.
– Басманов! – окликнули от дверей, и человек сразу отступил.
– Да я что, я просто сестрице моей объясняю, – пожал он плечами. – А то она смотрит, как неродная, ни обнять не хочет, ни приголубить. Ну, Женечка, обними же свою Машуню, расскажи, как дома дела!
Он развел руки и пошел к ней с улыбкой на лице. На своем страшном, сером лице с подергивающимся глазом, с гнилыми зубами, со ртом, из которого пахло, как из помойного ведра…
– Дай, дай обниму тебя, родная! – нараспев произнес человек и снова приблизил лицо к Женьке. – Сеструха братика приехала навестить, а нашла… – он захихикал, – нашла… – хихиканье становилось все громче, человек уже откровенно смеялся, обнажая в провале рта редкие черные зубы, – нашла-то… сестренку!
Он согнулся пополам от смеха, а когда разогнулся, вытирая слезы с глаз, повторил:
– Сестренку!
И тогда она ударила. Ударила, как учил ее старший брат, – крепко сжатым кулаком, с большим пальцем, лежащим поверх остальных четырех. Ударила со всей силы в отвратительную харю, которая смела издеваться над ее братом, умершим неизвестно когда, в перекошенное от смеха лицо со зловонным ртом. Ударила, вложив в удар все свое горе, и ненависть, и отвращение, и страх.
Человек упал, прижимая руки к лицу, из которого сразу потекла кровь, очень красная, очень яркая, и при виде ее Женька словно выключилась из происходящего. Она видела все, что происходит, но ничего не слышала. Ее вытаскивали из комнаты, куда-то вели, на нее орал, широко разевая рот, человек в погонах, и в конце концов она оказалась за воротами, на широкой пыльной дороге, за которой было поле. В руках у нее была черная сумка, а пакет, с которым она приехала, куда-то делся. Но она помнила, что он был ей не нужен, поэтому не расстроилась.
Звука не было. Мимо бесшумно пропылила машина, из приоткрытого окна что-то крикнули, но она не услышала. Нужно было идти, но она не помнила, в какую сторону. Наконец Женька сдвинулась с места и пошла в полном безмолвии, которое окружало ее со всех сторон. Разгуливавшая по краю поля ворона открыла клюв, из которого не раздалось ни звука, и Женька остановилась, внимательно глядя, как птица открывает и закрывает клюв, отскакивая все дальше и дальше. Наконец она взлетела, а Женька пошла дальше.
Внутри была пустота. Такая, словно этот удар выбил из нее все, чем начинен человек. Осталось только одно воспоминание, но она лениво отгоняла его прочь. Оно было ей не нужно. Ей ничего не было нужно.
Откуда-то появились рельсы. Женька оглянулась и увидела, что она поднялась на насыпь, на которой лежали рельсы. Когда она была маленькая, у нее был старший брат, и он рассказывал, что рельсы – это такие длинные железяки, которые разматывают с огромной катушки. Катушку она представляла деревянную, но он сказал, что она железная. Еще у нее был младший брат, но его она помнила немного хуже. Он тоже был большой и много смеялся. Еще у них были друзья. Она даже вспомнила, медленно бредя вдоль железной дороги, как их звали. Сашка и Колька. Еще девочка Юлька, похожая на воробья. Еще парень, Андрей, но он был недолго. А еще Витька.
При последнем имени перед ее глазами встала непонятная картина – черные догорающие доски и обожженное тело, лежащее между ними. А около тела – женщина. И огонь. Много огня. Тут в голове словно что-то щелкнуло, и слух включился. Женька услышала рев электрички, в ушах раздался звон, и она успела, не оборачиваясь, прыгнуть с насыпи в последнюю секунду перед тем, как поезд промчался по тому месту, где она стояла. Она лежала в траве, тяжело дыша, глядя вслед громыхающим вагонам. Болел бок и левое плечо, но она не обратила внимания. Самым главным было то, что она жива и что она вспомнила, кто убил ее брата. Обоих братьев.
Женька встала, подняла сумку и полезла вверх по насыпи, к путям. Теперь она знала, что ей нужно делать.
* * *– Как ты ухитрился Глашку на дерево вздернуть? – вспомнив, спросил Капица. – Поделись опытом.
– Отчего же не поделиться? – согласился Женька. – Просто. Табуретку подставил, веревку перекинул и потянул посильнее. Укольчики поделаешь, Степан Иванович, такие же, как и я, чтобы щетинка росла, так вовсе Шварценеггером заделаешься.
– Какую еще табуретку?
– Да которая тут, за сараем стоит. А что менты ваши следы от нее на земле не заметили, значит, так нужно, они глазастые. От ботинок след нашли, а от табуретки не додумались.
– А ботинки ты куда дел?
– В землю закопал, куда ж еще, – немного удивленно отозвался Женька. – Вопросы ты, Степан Иванович, какие-то глупые задаешь, ей-богу. Ты лучше спроси, как я за домом следил.
– Нечего спрашивать, я уже и сам догадался. С биноклем. Ты ж у нас охотник!
– Молодец, – похвалил участкового Женька. – Хотел я тебя убить, когда ты ко мне приставать с расспросами начал, да пожалел. И правильно. Ты, Степан Иванович, умный.
– Будь я умный, обо всем бы сам догадался. Ты ведь, Женя, даже отчество менять не стал, так и остался Григорьевичем. Была Евгения Григорьевна, стал Евгений Григорьевич…
– А Степанида Семеновна? – дрогнувшим голосом спросила Тоня. – Она… тоже знала, как и Графка? Вы бы и ее убили?
– Степанида Семеновна – святая душа! – строго сказал охотник. – Как разговорилась со мной в автобусе, так и пожалела, к себе привезла. Помогла мне, конечно, сама того не ведая. Зачем же мне ее, добрую душу, убивать? Вовсе незачем. Последняя сцена мне оставалась. С тобой, Витенька.
Он мечтательно посмотрел на Виктора и прикрыл глаза.
– Устал я, – проговорил он. – Спать хочется.
– В тюрьме отоспишься, – процедил Виктор.
Женька даже глаз не открыл.
И тут за воротами раздался шум подъехавшей машины. В окно Тоня видела, как три человека бегут по тропинке, неуклюже переваливаясь в снегу. Прошло несколько секунд, и входная дверь распахнулась. В дверях стоял Коломеев с пистолетом в руках, из-за его плеча выглядывали два опера.
– Молодец, Степа, – выдохнул Коломеев. – Вовремя. Ну что, – обратился он к охотнику, – поймали мы тебя, Женя Басманова? Эй, да ты там живая?
Женька сидел по-прежнему с закрытыми глазами.
– Живая. Живой, – поправился Капица. – Отдыхает от беседы.
Коломеев достал наручники и пошел к Женьке. Та открыла глаза, встала, рука ее скользнула по столу.
– Вить, посмотри-ка на меня, – негромко сказала она, но ее все услышали. Шесть пар глаз остановились на ней и замерли. Женька улыбнулась, подняла руку с зажатым в ней осколком зеркала и неторопливо провела себе по горлу. Раздался выстрел Капицы, но было поздно – Женя Басманова медленно оседала на пол, а из ее разрезанного горла толчками била темная кровь.
Тетя Шура подавилась криком. Коломеев хотел броситься к охотнику, но понял, что это бесполезно.
Женя Басманова лежала на полу в луже крови, растекавшейся, словно распускался диковинный цветок. Шесть человек стояли вокруг нее и молчали.
И все, что было слышно, – это лай собак за околицей и скрип входной двери, которую то закрывал, то распахивал ветер.
Двадцать лет назад
– Мишка, давай сильнее! – ветер трепал короткие Женькины волосы, и она с упоением подставляла ему лицо.
– Да ты с качелей свалишься!
– Не, не свалюсь. Миш, ну, пожалуйста!
– Миш, пошли, надо батяне помочь, – позвал Сенька. – Жень, да что ты как маленькая, ей-богу!
– Маленький у нас ты! – отозвалась Женька. – Ну еще чуть-чуть!
Сенька покачал головой, глядя на взлетающие в небо качели. Вот ведь ненормальная, целый день может на качелях болтаться. И Мишка тоже хорош – раскачивает и раскачивает. Вот им обоим батяня сейчас задаст!
