Джесси Келлерман - Зной
— Херня, — ответила она.
— Да нет же… я ничего не планировал наперед…
— Ляг на место.
— Я и лежу.
— И не делай этого больше, иначе я выстрелю, клянусь тебе, выстрелю.
— Я не могу рассказывать, лежа на полу.
— Ты уж постарайся.
— Не могу. Прошу тебя. Я стараюсь.
— Старайся старательнее.
Молчание.
— Он приехал, встретился со мной и попросил прощения. Хотел, чтобы я простил его. Первое, что он сказал: «Пожалуйста, прости меня». Не «здравствуй». Не «рад тебя видеть». Отпущение грехов, вот все, что ему требовалось. В готовом виде, как в ресторанчике быстрого питания.
Что он хотел услышать? «Тут нет твоей вины, ты не хотел ничего дурного»? Но вина-то была. Во всем виноват только он. Он насрал на мою жизнь и сбежал, чтобы заняться своей.
Я и теперь не был для него человеком. Только средством достижения душевного покоя.
Даже если бы он произнес это так, что я понял бы — ему плохо, я все равно не смог бы мгновенно сбросить со счетов сорок лет. Однако он повел себя как последний мерзавец. Я мог бы убить его тогда. И был бы прав.
Но я не убил. Я сказал: «Может, и прощу, всему свое время».
Мы поехали на место аварии. Вышли из машины и целый час проторчали у края дороги. Жара была адская. Я едва выдерживал ее. Но он стоял неподвижно. Не заплакал, не произнес ни слова. Просто смотрел в землю, словно ждал, что она разверзнется и заговорит с ним.
Но в конце концов все же сказал: «Я решил начать жизнь заново. Встать на то место, где стоял тогда, но на этот раз повернуться в правильную сторону — не сбежать от тебя, а прийти к тебе и спасти. Я снова уеду отсюда, но теперь уже с тобой».
Карлос фыркнул:
— Как будто это так просто. Мне захотелось криком кричать. Детская наивность. Ты можешь представить себе такой нарциссизм?
— Нет, — ответила Глория, — не могу.
— Выходит, ты его толком не знала. Потому что на самом деле вот таким человеком он и был. И если ты думаешь, что разобралась в нем, то обманываешь себя. Ты знала лишь ту версию отца, которая показывала его в лестном свете. — Карлос приподнялся, опершись на локти. — А меня из этой версии вычеркнули.
Глория молчала.
— И нечего меня лжецом называть.
— Я тебе не верю, — сказала она. — Но и не не верю. Продолжай, рассказывай. О том, что произошло после того, как вы постояли у края дороги.
— Мы отправились к могиле моей матери. — Карлос покачал головой. — Ему требовалось, чтобы и она тоже его простила. Он упал на могилу, рыдал, бил себя по голове кулаками, кричал: «Прости, прости, прости». Выглядело это так, точно он ее насиловал. Отвратительно. Я сказал, чтобы он слез с нее. Он ответил: «Нет, пока она меня не простит». Я сказал: «Она мертва и прощать не может». Но он заспорил со мной, имел наглость заспорить. «Она простила бы. Она любила меня. И я ее любил».
Если он любил ее — если любил меня, — так почему же тогда бросил нас там? Дерьмовый трепач, вот кто он был. Я ему так и сказал. И в ту минуту я тоже мог бы убить его.
В интонациях Карлоса проступало что-то непонятное.
— Но и тогда не убил. Просто схватил и бросил на землю. И сказал: «Если тебе нужно прощение, поживи немного в грязи, в которой сорок лет прожил я. Хочешь поближе узнать твою семью — опустись на самое дно».
Карлос сел.
— Он заплакал. Сказал: «Я плохой человек. Ужасный. Ужасный я человек». «Да, — ответил я, — такой ты и есть». «Я заслуживаю смерти». С этим я спорить не стал. Он зарыдал. Жалкое было зрелище. Я сказал ему: встань. Ты бросил меня. Плевать я хотел на твои рыдания. Рыдай хоть круглые сутки, ни мне, ни ей от этого все равно легче не станет.
Я пошел к машине и услышал у себя за спиной выстрел.
Сначала я подумал, что он стрелял в меня. Но нет, пистолет он держал дулом вверх. Он направился ко мне, держа пистолет наотлет. Подошел вплотную…
Карлос говорил все это, медленно поднимаясь на четвереньки.
— …и вложил пистолет в мою руку. А затем поднял ее вместе с пистолетом к своей голове, теперь и я держал пистолет, и он держал пистолет, и наши пальцы лежали на спусковом крючке.
Медленно подвигаясь вперед:
— Ты понимаешь? Он положил мой палец на крючок. И нажал на него. Прострелил себе голову моими руками. Вернее, моим пальцем. Я не стрелял в него. Не по моей это части. Он хотел, чтобы я сделал это, поскольку решил, что тогда ему будет дано прощение. Каким был, таким и остался, думал только о себе; ему и в голову не пришло, как все будет выглядеть со стороны. Да так, точно это я сделал. Потому я и вынужден был подкупить Teniente. А потом мы подкупили доктора. Чтобы замять эту историю. Из-за того, что он сделал. Он хотел только одного — получить прощение — и снова насрал на меня. Мне пришлось все замять, Глория, из-за того, как оно выглядело. Все выглядело так, будто убил его я, но я не убивал. Я не делал этого, Глория. Понимаешь? Посмотри на меня, Глория. Я не убивал. Глория? Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. Я говорю правду. Я не убивал. Я никогда бы не сделал это, я не такой. Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. Посмотри.
И Карлос бросился к ней, к пистолету.
Первая пуля пробила ему плечо. Глория вскочила, лягнула его по ноге, но Карлос бросил ее, забрызгав кровью, назад на кровать, и она забилась, взметая простыни, пытаясь лягнуть его, нависшего над нею, еще раз. Карлос сорвал ее с кровати, тело Глории сползло по его телу вниз, дуло пистолета уперлось в его надключичную ямку, и Глория выстрелила, и выстрелила еще раз, и он подавился темной кровью, ударившей из дыры в его шее, и рухнул на пол, непроизвольно подергиваясь, как животное.
Глава двадцать девятая
Будь он не таким мускулистым, Глория, может, и попыталась бы выволочь его труп в коридор, спустить по лестнице и погрузить в багажник «доджа». Однако габариты Карлоса — и ее здравый смысл — воспрепятствовали этому Труп придется оставить здесь в любом случае, и потому она старалась думать, исходя из этой реальности, сосредоточиться на своих действиях, а не на их объяснениях.
Даже на то, чтобы закатить труп Карлоса под кровать, ушло несколько минут. Голова его держалась на честном слове; стоило Глории протянуть к ней руку, как ее пальцы протестующе поджимались: не станем мы это трогать, нет-нет-нет. И кровь из него все еще текла. Глория и не думала, что в одном-единственном теле может содержаться столько крови. Кровь забрызгала стены и потолок, разрисовав их неистовыми, способными ошеломить кого угодно линиями; облила Глорию и впиталась в ковер. Оставалось надеяться, что кровь не просочится и сквозь межэтажное перекрытие и не начнет капать внизу с потолка.
А когда она затолкала труп под кровать, пришлось еще сгибать ему ноги, чтобы те не торчали наружу.
Потом она пошла в ванную, промыла под струей горячей воды скомканную наволочку. Потом почистила, использовав остатки шампуня, стены — скребла их, пока полосы и пятна не стали неотличимыми от табачной копоти и бог весть какой еще грязюки. Она достаточно часто смотрела программу «Суд-ТВ», чтобы знать: устранить все следы ДНК до последнего ей не удастся и самая лучшая для нее стратегия — убраться отсюда как можно скорее. С ковром Глория возиться не стала, только прошлась губкой по самым мокрым пятнам. И собрала…
Куски мяса.
Ее едва не вырвало. Как их ни назови, никакое другое имя не закамуфлирует осязаемого кошмара этих ошметков — теплых, опаленных, разодранных, как не должна раздираться никакая из человеческих тканей.
Каково оно, точное слово?
Требушина.
Мама готовила блюдо из жареной печени; от его-то остатков Глория сейчас ковер и очищала. Не от сосудов, сухожилий и жира — какой еще жир? откуда жир? разве у него был жир? — однако вот он, желтоватый, подгорелый, мягкий, как расплывшаяся в лужицу свеча, — но от упавших на ковер кусочков экзотического блюда, и ничего в них тошнотворного нет, ничего, с тобой все в порядке, ты вытерпела «склеп», вытерпела клинику, вытерпела годы Маминого недержания, вытерпишь и это, — о нет, нет, ни в коем случае.
Глория перегнулась через подоконник и блеванула, едва промазав мимо капота своей машины. Надо бы утереть губы, но здесь все грязное, в том числе и кожа ее, и одежда, а значит, терпи и кислый вкус под языком, и жжение в горле. Она запихала постельное белье в пластиковый пакет, завязала его и поставила у изножья кровати.
А затем пошла в свой номер, чтобы взять полотенце, чистую одежду, мыло. Покрывавшая ее кровь уже подсохла и осыпалась с кожи мелкими хлопьями, подобием красной перхоти.
Что, если они привлекут чье-то внимание? — подумала Глория.
А разве выстрелы не должны были привлечь внимание?
Оно, конечно, выяснять, что здесь происходит, никто не прибежал, однако рассчитывать на всеобщую воздержанность подобного рода ей не стоит.
