Роберт Фиш - Риск - мое призвание
У нее перехватило дыхание. Наверное, в темноте она повернула голову и теперь смотрела на меня. Я ощущал на лице дуновение от ее дыхания.
— Не очень-то это любезно с твоей стороны, — заметила она.
— А чего ты ожидала? — спросил я. — С тех пор, как это случилось с твоим отцом, я ушел из армии и получил юридическое образование, и все для того, чтобы поступить в ФБР. Я пошел туда работать и на собственной шкуре почувствовал, что это значит, когда тобой командуют, а тебе командовать некем. Тогда я уволился и открыл частное дело. Честер Драм, профессионал. Мэм, если у вас проблемы, спешите с ними ко мне. С сутенерами, растлителями и проститутками, вымогателями, мошенниками и их жертвами, с недобросовестными должниками, готовыми на любую подлость наследниками, беспринципными адвокатами, слетающимися, словно вороны на мертвечину, с шантажистами, побитыми конгрессменами, разъяренными мужьями и женами-нимфоманками. Спешите ко мне с… черт, ну, в общем, ты ухватываешь идею. Я на фоне Статуи Свободы.
— Тебя послушаешь, так все это такая грязь…
— А ты как думала? Я в частном сыске с 1952 года. Представь себе: пятьдесят дел в год, начиная с таких, что в день щелкаешь по паре, и кончая такими, что требуют поездок то на Западное побережье, то в Южную Америку, то сюда, в Европу, или на Ближний Восток, да в любую дыру, куда какого-нибудь находящегося в здравом уме частного детектива из Вашингтона собаками не загонишь, потому что там и убить могут. Добавь к этому добрую порцию человеческой слабости и низости, которая присутствует в каждом деле, и ты сама поймешь, что следователь, если он ищет свою выгоду, в частном сыске работать не станет. Представь себе четыре года вот такой жизни, и что мы имеем?
— Нечто, смахивающее на заранее подготовленный спич, который ты произносишь каждый раз перед тем, как назначить самый высокий гонорар в округе Колумбия.
Наконец ей стало смешно, и это было уже кое-что.
— Но если ты так ненавидишь свою работу, почему бы тебе ее не бросить?
— А кто говорит, что я ее ненавижу? Я сам себе начальник, никто мной не помыкает. Никаких нравоучений, слез, да и не так уж много разочарований. Это — отличное дело или для человеконенавистника, или же для того, кто хочет видеть мир таким, какой он есть на самом деле, а не таким, каким его хотят нам представить ребята из Голливуда.
— Разве ты человеконенавистник?
— Только женоненавистник, — парировал я с плотоядным выражением лица, которое в темноте она все равно не увидела. — Но это так, для начала.
— Ах, да, разумеется. Женоненавистник.
— Но мы ушли далеко от темы. Я пытался втолковать тебе, почему у меня нет причин восторгаться твоим отцом.
— Да, конечно.
— Не принимай это в свой адрес. Сейчас я пытаюсь помочь человеку, который, может быть, ангел, а может, и нет. Но один умирающий старик считал, что он все-таки был ближе к ангелам, и этого для меня достаточно. Пэтти, твой отец мертв, и он погиб уже несколько лет назад. Возможно, человек, помочь которому я пытаюсь, и держится от ангелов на таком расстоянии, чтобы от него не несло серой, но он жив, и это для меня кое-что значит. Не знаю, может быть, я говорю лишнее.
В этот момент до нас донесся звук шагов, гулко отдававшийся эхом в глубине заброшенного Потсдамского вокзала. Пэтти всхлипнула:
— Они нас ищут.
— Они думают, что мы где-то в районе Потсдамер-Платц. Сиди тихо. Они вряд ли нас найдут.
— А полиция? — шепотом спросила Пэтти. — Что, если они все-таки нас обнаружат?
Донесся гулкий стук шагов, и через некоторое время в конце перрона мигнул луч фонарика, и послышалась немецкая речь. Шаги были слышны уже с перрона, и эхом не отдавались. Голоса были едва различимы. Я завинтил пробку на бутылке и держал ее наготове. Луч фонаря метнулся вниз на покрытые ржавчиной рельсы, пошарил по перрону и снова упал на ржавые рельсы, теперь уже с другой стороны платформы. Прямо мне в щеку часто и мелко дышала Пэтти, вцепившаяся мне в плечо нервно перебиравшими пальцами. Луч, шаривший по усеянному обломками перрону, подбирался все ближе, шаги уже были совсем рядом, и в моей голове возник вопрос, который задала Пэтти: «А что, если они все-таки нас обнаружат?» Ведь они полицейские, так? Такие же, как ребята Йоахима Ферге из службы безопасности, или дорожный патруль в Вашингтоне, или же мальчики, что сидят, замеряя скорость, в кустах у шоссе где-нибудь в Южной Дакоте, или Джорджии — все они предпочитают делать свое грязное дело на каких-нибудь залетных чужаках. А лучших залетных в качестве потенциальных кандидатов в убийцы Мюллера, чем мы с Пэтти, им было не найти, тем более, что были мы американцами, и делать нам в Восточном Берлине было ровным счетом нечего.
Они были всего лишь в паре дюжин футов от нас. Луч фонарика шарил в нескольких дюймах от моего лица. Его яркий желтый свет казался веселым приглашением в путешествие на тот свет. Я уже не ощущал рядом присутствие Пэтти: она сидела, затаив дыхание. Они вновь заговорили. Голоса, как голоса, ничего угрожающего в них не было. Просто двое парней выполняли свою работу, и если бы им потребовалось нас прикончить, или оболгать, или съесть на завтрак, они сделали бы это с совершенно спокойной совестью.
Луч опустился вниз, потом поднялся вверх и снова ушел вниз, захватив рант моего ботинка, на какое-то мгновение замер на одном месте и уполз в сторону. По перрону застучали быстрые шаги, и вскоре до нас доносилось лишь гулкое эхо. Звук шагов утих, замолкло и эхо.
* * *
Рука Пэтти у меня на плече начала дрожать. Едва слышно она проговорила:
— Они ушли…
— Угу, — подтвердил я.
— Пошли отсюда, — она сняла руку с моего плеча, и мы встали. — Ну, пойдем же.
— Сейчас для нас это самое безопасное место.
— Ты с ума сошел! Они все еще здесь и ищут нас. Нам нельзя здесь оставаться.
Я молчал.
— Ты слышишь? Нам нельзя здесь оставаться.
Гулко капала и плескалась вода. Голос Пэтти звучат так, будто она была готова прямо сейчас влезть на люстру, если бы поблизости была какая-нибудь люстра, на которую можно было бы влезть. Я крепко взял ее за запястье, и она дернулась, чтобы вырваться.
— Отпусти, — потребовала она. — Ты что, разве сам не видишь, что надо отсюда уходить?
— Убавь немножко звук, а то нас услышат. Пэтти, рассуди сама. Они здесь уже искали, а на вокзале полным-полно путей. Сюда они больше не вернутся.
— Мы сможем уйти, пока еще темно.
— Темнота играет им на руку, потому что они лучше знают местность.
— Сейчас же отпусти мою руку! — вдруг крикнула она.
Единственное, что я смог сделать, это развернуться и залепить ей хорошую пощечину.
Результат был абсолютно неожиданным. Она всхлипнула, потом коротко рассмеялась, и снова всхлипнула.
— Прости, — произнес я.
Она прижалась ко мне всем телом, уткнувшись носом в мое плечо.
— Это ты меня прости, — пробормотала она.
Ее руки сомкнулись вокруг моей шеи, податливая грудь плотно вдавилась в мои ребра, полуоткрытые губы мягко коснулись моей шеи, подбородка, щеки, пока наконец не нашли мои губы. Ее рот приоткрылся шире, и, клонясь ко мне, она издала странный, болезненно-счастливый, хрипловатый горловой стон. Я не знал, что мне делать: высвободиться, упасть, или же сесть, а ее усадить к себе на колени. В конце концов, я уселся, и она, не отрываясь от моих губ, устроилась у меня на коленях. Руки Пэтти соскользнули с моей шеи, она взяла мою ладонь, приложила ее к мягкому холмику груди и вновь издала свой странный стон. Наши губы разъединились.
— Пэтти, — скорее не сказал, а выдохнул я. Она рассмеялась, все ее тело трепетало.
Снова издав счастливый нервный смешок, она встала с моих колен. В почти полной темноте я услышал легкий шорох, и совершенно беззвучно, не говоря ни слова, Пэтти опять опустилась мне на колени. В этот раз ей не было необходимости притягивать мою голову, потому что я сам устремился к тому, что там было, и ощутил его вкус. При этом я мысленно ругал себя такими словами, какие годятся в тех случаях, когда вы делаете что-то не то, но пытаетесь убедить себя, что все нормально, потому что вы этого хотите. И я мягко отстранил Пэтти от себя.
«Старый ты пень. Драм, — подумал я. Тоже мне, спаситель попавших в беду барышень. И, уверив, что они уже в полной безопасности, дав им, причем без дополнительной платы, тот образ отца, который они искали всю свою жизнь, ты становишься их совратителем».
— Что-то я сейчас не в настроении, — объяснил я. — Так что одевайся.
Я хотел произнести эти слова нежно, успокаивающе и с долей самоиронии, а вышло нечто похожее на рычание.
Стало тихо, и Пэтти проговорила:
— Спасибо тебе.
— Это в который уже раз?
Было слышно, как она одевалась.
— Я и сама еще не решила, — добавила она.
