Джайлс Блант - Сорок имен скорби
— Времени-то много прошло… наверное, теперь я могу тебе сказать. Из Ватикана прислали следователя, священника, который заодно был и ученый. Единственная причина, почему им пришлось нам сообщить, — так сказать, профессиональная солидарность.
— Вишь ты, из Ватикана. И они чего-нибудь раскопали?
— Ничегошеньки. Тайна. Недаром же ее называют Богоматерь Тайн.
— Ну да. Я и забыл. Неплохая история, Кардинал. Правда, сдается мне, ты ее сам сочинил.
— Зачем бы мне? Я в церкви и не собираюсь богохульствовать. Мало ли что может случиться.
— Славная сказочка. Расскажи Питеру Гжовски. Он отличный слушатель. Вот почему он попал в телевизор.
— Он уже больше не ведет свою передачу, Кики. Пока сидишь в тюрьме, отстаешь от жизни. Знаешь, как законодательство относится к устным угрозам?
— Обидно мне, что ты мог такое подумать. Я тебе никогда не угрожал. Ты мне всегда был по нраву. До тех самых пор, пока не надел на меня браслеты. Я просто говорю, что я бы на твоем месте занервничал, если бы сидел рядом с парнем, который может запросто вырвать мне руки-ноги и положить их мне под нос.
— Забываешь, что ты гораздо глупее меня, Кики.
Из приплюснутых ноздрей со свистом вырвался воздух. Веко над глазом приспустилось.
— Рик Бушар из-за тебя получил пятнадцать лет. Десять уже отмотал. Того и гляди выйдет.
— Думаешь? Вряд ли Рик получает призовые баллы за хорошее поведение.
— Того и гляди выйдет. Да только вот когда он выйдет, то захочет получить свои бабки. Погляди-ка на дело с его точки зрения. Он мотает свой срок за несколько кило дряни и пол-лимона. Стало быть, он теряет пятнадцать лет жизни и эту кучу дряни, да еще и пятьсот кусков в придачу. И даже ухом не ведет.
— Да, я слышал об этом Бушаре. Весьма уравновешенный господин.
— Короче, я не о том. Ты просто делал свою работу. Но дело-то в том, что у Рика было семьсот штук. Не пятьсот, а семьсот. И он хочет получить обратно двести тысяч. Очень разумно. Рику кажется, что вся работа не требовала, чтобы ты взял эти деньги.
— «Рик говорит», «Рик думает». Что меня всегда в тебе восхищало, Кики, так это твой независимый ум. Ты всегда мыслишь по-своему. Настоящий оригинал.
Здоровый глаз под покрасневшим веком изучал его: с грустью? Трудно сказать, по одному главу сложнее судить, чем по двум. Кики удовлетворённо потер нос и фыркнул.
— Ты мне хорошую сказочку рассказал. Теперь я тебе расскажу.
— О том, как ты потерял глаз?
— Нет. Об одном парне. Мы с ним мотали срок в одном корпусе. В моем, а не у Рика, понятно? Его пришлось выставить из Рикова корпуса, потому что… ну, ты бы сказал — потому что у него независимый ум. Настоящий оригинал.
Короче, перебирается он ко мне. И, видать, решает, что он тут свой, потому что начинает корешиться с серьезными ребятами. А такого делать не стоит. Положено пробиваться из низов. В общем, надо ему было прийти ко мне, посоветоваться насчет того, как разрулиться с Риком. Я бы помог. Там не так много бабок вертелось. Не то что у тебя. Но он был — как ты там говорил? — независимый ум, настоящий оригинал, так что не пошел ко мне. Замириться бы с Риком и жить себе спокойно. Но нет. Куда его, ты думаешь, в конце концов занесло?
— Не знаю, Кики. В Банф? [36]
— Банф? При чем тут Банф?
— Извини. Так куда его занесло?
— Сдается мне, его в конце концов совесть доконала. Однажды ночью лег он в койку — и ни с того ни с сего сгорел. — Глаз между красных век оглядывал Кардинала сверху вниз. Как будто тебя рассматривает устрица. — Ну, скажу я тебе, никогда я таких воплей не слыхал. В тюрьме полно железа, сечешь? Так что акустика там не больно-то приспособлена для комфорта. Но меня все равно перепугали его крики. Да еще и вонь горелого человечьего мяса, тоже не очень приятно. В общем, тайна и загадка. Совсем как с твоей Пресвятой Девой. Может, чудо. Вдруг загорелся — так никто и не понял, как такое могло случиться.
Кардинал взглянул на Пречистую Деву и вдруг, не раздумывая, прочел про себя короткую молитву. Помоги мне поступить правильно.
— Ну? Так и будешь тут сидеть, ничего не скажешь? Что такое? История моя не понравилась?
— Нет-нет, дело не в этом. — Он наклонился к плоскому, круглому лицу, к заплывшему глазу. — Просто как-то странно, Кики. Никогда раньше не беседовал с настоящим циклопом.
— Хм. — Кики тяжело шевельнулся, скамья под ним скрипнула.
Кардинал ушел, оставив его созерцать костяшки пальцев — сначала «хрен», потом «тебе». Он уже проходил мимо купели, когда Кики окликнул его:
— Очень смешно, Кардинал. Я буду долго над этим смеяться. Скажем, пару годков, идет? А потом ты будешь валяться дохлый. А я посмеюсь. У тебя такой независимый ум.
Кардинал отворил массивную дубовую дверь и вышел, щурясь от тусклого зимнего света.
48
Делорм положила на системный блок компьютера пакет для вещдоков. Сквозь пластик тускло поблескивало что-то металлическое.
Кардинал пригляделся:
— Это что?
— Браслет Кэти Пайн. Поступил от экспертов вместе с одеждой. Чужих пальчиков нет, только ее. Ты с нами в музей или как? — Музеем нераскрытых преступлений Делорм прозвала зал заседаний, который был сейчас до отказа забит материалами по их делу. Браслет присоединят к аудиокассете, отпечаткам пальцев, волоскам и волокнам ткани, отчетам баллистиков и судмедэкспертов, — растущему списку нитей, ведущих в никуда.
— Через пять минут, — попросил Кардинал. — Мне надо закончить.
— Я думала, ты все дополнухи ночью написал.
— Это не дополнуха.
С того места, где она стояла, Делорм могла видеть экран его компьютера, но он был уверен, что текст она не разглядит. В ее глазах мелькнуло подозрение, что ж, пусть помучается над загадкой. Делорм неохотно вышла, и он прочел последний кусок написанного. «Я пришел к выводу, что из-за моего прошлого дальнейшее ведение мною следствия по делу Пайн — Карри могло бы поставить под угрозу результат любого судебного процесса. Таким образом, я считаю для себя необходимым…»
Таким образом, я считаю для себя необходимым бросить к чертям собачьим и это дело, и все другие дела, которые веду, потому что мало кто поверит доказательствам, исходящим от вора, чья вина очевидна. Я — слабое звено в цепи, и чем скорее я из нее вылезу, тем лучше. В сотый раз за день он представил, как сообщает об этом Кэтрин, как ее лицо искажается от боли — не за себя, а за него.
Для отчета он выделил факты, изобличающие его виновность. Случилось это в последний год его службы в торонтской полиции. Они устроили налет на дом наркодилера — у Рика Бушара был на севере Онтарио своего рода распределительный центр, — и, пока прочие члены группы зачитывали права задержанных всяким типам вроде Кики Б. и самому Бушару, Кардинал отыскал деньги в потайном ящичке шкафа в спальне. К своему вечному стыду, он вышел из комнаты примерно с двумя сотнями тысяч. Оставшиеся полмиллиона фигурировали в качестве улики в суде. Подозреваемых, добавил он, признали виновными по всем пунктам.
«В свою защиту могу только сказать…» Но Кардиналу нечем было защищаться, по крайней мере — в собственных глазах. Он снял с компьютера пакет с вещдоком. Оправдания нет, сказал он себе, перекатывая между большим и указательным пальцами, словно бусины четок, маленькие брелочки: трубу, арфу, виолончель.
«В свою защиту могу только сказать, что болезнь жены привела меня в настолько подавленное состояние, что я…» Нет. Он не станет прятаться за горем человека, которого обманул больше всего. Он стер предложение и набрал: «Оправданий у меня нет».
О господи, мысленно сказал он. Ни единого смягчающего обстоятельства? Никаких положительных черт нельзя добавить к этому образу бандита в полицейской форме? «Ни цента из этой суммы не предназначалось мне самому», — набрал он и быстро стер.
Это случилось во время первой госпитализации Кэтрин. Кардинал еще был младшим детективом в торонтском Отделе по борьбе с наркотиками и жил в постоянном кошмаре, видя, как душевная болезнь превращает жену в неузнаваемое существо — мрачное, безжизненное, подавленное до немоты. Это его ужасало. Ужасало, потому что он знал, что у него не хватит сил жить вместе с этим умственно ограниченным зомби, занявшим место яркой, веселой женщины, которую он любил. Ужасало, потому что в то время он еще ничего не знал о психических расстройствах, не говоря уж о сложностях воспитания десятилетней девочки фактически без матери.
Его пальцы нащупали сквозь пакет крошечную гитару.
Кэтрин провела два месяца в Институте Кларка. Два месяца с людьми, которые пребывали в настолько измененном состоянии сознания, что не могли даже написать собственное имя. Два месяца, в течение которых врачи успели испробовать на ней различные комбинации препаратов, что, кажется, только ухудшило ее состояние. Два месяца, на протяжении которых она узнавала мужа лишь временами. После мучительных внутренних споров Кардинал привез Келли повидаться с матерью, что, по мнению всех заинтересованных лиц, было ошибкой. Кэтрин не потрудилась даже взглянуть на собственную дочь, и девочка очень не скоро оправилась после случившегося.
