Ури Шахар - Мессианский Квадрат
– А на каком же языке была рукопись? Как ты мог там что-то прочитать?
- Не знаю точно на каком языке, на иврите или арамейском, но буквы были ивритские. Я разобрал там слово «шней», то есть «два», и слово «Йешуа». Не знаю, означает ли это имя Иисус, или просто слово «спасение».
– Ладно, – махнул я рукой. – Оставим это. Так где теперь твоя находка?
– Там же, где и была. Дело в том, что я не знал, как ее унести. Когда я попробовал рукопись раскрыть, то она стала крошиться. Я понял, что в рюкзаке бы она просто измочалилась… Даже отвалившиеся куски не во что было положить. Тогда я решил съездить в Иерусалим за подходящим кэйсом. На рассвете я спустился в долину, вышел на какую-то дорогу. Стал останавливать попутные машины, но поймал какую-то пародию на автомобиль. Меня увезли неизвестно куда… Ну а дальше ты знаешь.
– М-да… – протянул я. – Ты не думаешь, что тебя кто-то мог выследить? Там, где ты рукопись нашел, бедуины были?
– Были. Они там овец пасли.
– Вот видишь. Ну а когда ты садился в машину, ты, вообще, хотя бы спросил, куда она едет?
– Спросил, конечно.
– Вот что я тебе скажу, – подытожил я свои подозрения, – то, что тебя повезли в другую сторону, а потом попытались сбить – все это очень может быть как-то связано с твоей находкой! Не исключено, что уже кто-то другой сейчас эту рукопись про твоих «двух Иисусов» читает!
– Вот я и говорю, может, ты сходишь и проверишь?
– Покажи мне карту, по которой ты ориентировался.
Андрей извлек из рюкзака туристскую схему Израиля и стал что-то царапать на ней спичкой.
– Нет, так дело не пойдет, – развел я руками. – По такой карте да с твоей спичкой! Ты, может быть, сам какой-то план нарисуешь?
После долгих попыток что-то изобразить на листе бумаги, Андрей пришел почти в полное отчаяние.
– Вот что, Андрей, давай быстрей поправляйся, и отправимся туда вместе, — резюмировал я. — Никакого другого способа отыскать пещеру я не вижу.
***
После Йом Кипура настали осенние каникулы, которые мы с друзьями решили провести на Голанах. С утра ходили по ущельям с озерами и водопадами, а вечерами просиживали у огня, жаря мясо. Но с наступлением Суккота, как ни жаль мне было уезжать и как ни уговаривали меня остаться, я отправился домой. Родители меня уже давно не видели, да и Андрея надо было проведать.
Первый праздничный день Суккота пришелся на субботу, и я встретил его дома. Сам я в строительстве шалаша не участвовал, но консультировал отца и брата по телефону. Как всегда, они возвели временное жилище во внутреннем дворе и изобретательно и с любовью украсили. Суккот даже и родители очень любили. Ведь в эту неделю — благо так повелел Создатель – взрослый человек может как ребенок с чистой совестью часами просиживать в самодельном «домике» из фанеры и цветных покрывал, хотя рядом находится его комфортабельное жилище.
Мы, как водится, спорили с папой, но на этот раз как-то по-доброму. Я объяснил ему, почему не мог в свое время дочитать «Братьев Карамазовых»:
– Достоевский пишет про папашу Карамазова, что тот, мол, сошелся с «жидочками и жидишками» и от них всякой пакости научился, а потом сообщает, какой его Алеша необыкновенный, как он уши затыкал, когда слышал непристойные разговоры своих сверстников... Если бы Достоевский затруднил себя посещением учебных заведений «жидочков и жидишек», то обнаружил бы, что там его Алеше ушей бы затыкать не пришлось! Да, не пришлось! Вот в моей йешиве все в возрасте этого Алеши, но я ни разу ни от кого ничего циничного или грубого в адрес женщин не слышал...
– В обычных общеобразовательных школах ситуация наверняка другая, – заметил папа.
– Другая, – согласился я. – Но учти, что во времена Достоевского «общеобразовательным» считалось именно то, чему меня в моей йешиве учат... Нравственными качествами, банальными среди евреев, Достоевский награждает своих лучших героев, а про самих евреев пишет, что они на пасху христианских детей крадут и режут! А Алеша все это слушает и — ушей не затыкает...
– Достоевский, конечно, был антисемитом, – согласился папа. – Но, во-первых, великий писатель вообще-то был ксенофоб, у него, что поляки, что французы — все исчадия ада, и ни в одном романе не найдешь ты, мой друг, положительного образа иностранца и инородца. Он для евреев не делает особенного исключения. Во-вторых, Достоевский умер в 1881 году, то есть до погромов, и можно предположить (учитывая его отвращение к насилию), что будь он свидетелем Холокоста — стал бы юдофилом. Хотя это, конечно, предположение. И, наконец, в-третьих, гениальность Достоевского неоспорима, ему принадлежит, скажем прямо, немало глубочайших прозрений.
– Каких это?
– Ну как же! Множество! Да хоть это известное: что нельзя построить мировую гармонию на слезе одного загубленного ребенка.
– Ты знаешь, сколько схожих высказываний имеется в нашей традиции? Раби Менаше из Илии говорил даже, что он не может быть счастливым, если гусеница не в состоянии переползти через щепку... Поверь, человеку, знакомому с иудаизмом, Достоевский ничего нового открыть не может.
– Так уж и не может? – усмехнулся папа. – Подожди, я тебе сейчас что-то покажу...
Он сбегал в дом, принес книгу Бахтина о поэтике Достоевского и попросил меня прочитать в ней несколько отмеченных им страниц.
– Все замечательно. Со всем согласен, – сообщил я, выполнив задание.
– Ну и где у вас про это было написано уже две тысячи лет назад?
– Про что именно?
– Про заочные определения. То есть, что любая, даже самая точная, характеристика человека оказывается ложной, если делается за глаза… Где это у вас написано?
– Ну это в десятках мест указано. Это относится к запретам злословия и вообще всяких, заметь — всяких, разговоров за глаза. Согласно Торе, о человеке ничего нельзя говорить за его спиной… Нельзя его никак характеризовать, перемывать косточки. Словом, все, как у твоих Бахтина с Достоевским, только это еще и повседневная практика, а не только теория…
– Что, по-твоему, нельзя за глаза сказать про негодяя, что он негодяй?
– Нельзя. Разве только для предупреждения какой-то конкретной гадости с его стороны… В общем, благочестивые евреи избегают упоминать в разговоре третьих лиц.
– Что за глупости! Тогда и похвалить никого не получится!
– Не получится.
– Как это? Почему?
- Начнешь перехваливать, вызовешь споры, и пошла-поехала. Лишнее это. Бог похвалит...
- Но невозможно же отрицать, что почти все, до чего европейская культура доросла в XX веке, было открыто Достоевским еще в XIX!
- Папа! Все, до чего христианская культура доросла к ХХ веку и до чего она еще не доросла, в иудаизме существует исходно, только гораздо глубже и богаче представлено…
Папа только скептически качал головой.
***
На следующий день, в воскресенье, после утренней молитвы у Котеля, я зашел к Фридманам.
Андрея я нашел в его комнате в скверном настроении. Недельное сидение в четырех стенах порядком поднадоело ему.
– Хочешь, погуляем по Иерусалиму? – спросил я его.
– Иерусалим, Иерусалим, – произнес он печально. – Гоголь вот тоже всю жизнь стремился в Иерусалим. Надеялся, что это паломничество избавит его от тяжелых мыслей, и просчитался… Я отчасти на то же рассчитывал, и отчасти также напрасно.
- Да что же у тебя за тяжелые мысли такие?! – удивился я, припомнив, что Андрей и раньше временами выглядел несколько растерянным и, как мне однажды показалось, даже подавленным. Потихоньку я вытянул из Андрея его тайну. Оказалось, что он страдает из-за девушки, которая предпочла ему другого, и что теперь он старается ее забыть. Но чем больше старается — тем меньше получается.
В этом смысле Андрей возлагал особые надежды на свое путешествие. Оказывается, гора Искушения должна была воистину стать горой преодоления искушения. Исцелиться он сюда ехал — вот что! А вместо этого сломал ногу, нашел и потерял рукопись — и теперь валялся дома, постоянно думая о девушке, отчего состояние только ухудшалось…
Мне сразу стало ясно, кто тут может помочь. Покопавшись в бумажнике и сразу опознав розовый с цветочками листок, я позвонил Сарит, и минут через сорок мы уже гуляли по рынку и прилегающему к нему району Нахлаот. Сарит очень забавно имитировала гида, показывая Андрею прилавки с апельсинами, крикливых торговцев и решительно ничем не примечательные здания.
– Перед нами знаменитые израильские колобки! – говорила она, указывая на гору пит. – В отличие от своих русских аналогов они совершенно пусты изнутри. Приобретение колобков не входит в стоимость экскурсии, но если у вас хватит денег, в перерыве вы сможете купить по такому колобку и угостить экскурсовода или же сохранить колобок в качестве сувенира...
