Константин Смелый - Кенигсберг дюз пуа
Светлая набережная, напомню, слева. Оторваться от неё будет непросто, но надо: на островках, из которых состоит правый берег канала, как раз начнётся Страна Скульптур или, как её называют кёнигсбержцы, Монументальник. По утверждению Министерства туризма и транспорта, аж пятнадцать процентов всех туристов приезжают в РЗР именно ради этого зрелища. Кто его знает, как министерство собрало такие данные. («Скажите, что привело Вас в Кёнигсберг? Марихуана? Бордели? Страна Скульптур?» Вы бы что сказали? Вот и я про то же.) Но повернуть голову направо всё же стоит.
Секрет Монументальника тот же, что и у Горы крестов под литовским Шауляем. Там всякий может прийти и воткнуть свой крест; здесь всякий может привезти и воткнуть свой памятник. Есть какая-то минимальная бюрократическая процедура, и есть базовые требования: высота не менее метра, повреждения не более 15 процентов оригинальной скульптуры, гипсовые статуи не принимаются и т.п. Есть монтажная контора, получающая субсидии от города. За смешную сумму она примет ваш памятник в порту/на Товарном вокзале и поставит куда надо (правда, с недавних пор за видное место на самом берегу канала сумму берут уже всамделишную). На пьедестале высекут имя дарителя, золотыми буквами. Разместят рекламу в глянцевом путеводителе. Жизнь, короче, будет прожита не зря.
Ленин в Монументальнике, понятно, вне конкуренции, но дорогие вожди там не гвоздь программы. Вождей навалом в парках скульптур по всей Восточной Европе. Другое дело двухметровый бронзовый бульдог от скорбящего хозяина-олигарха. Или пятиметровый рожок для обуви. Или скворечник размером с дачный домик (внутри, говорят, каменное гнездо с каменными яйцами, но я сам не забирался). Мой любимый монумент, мраморный муми-папа, стоит в самом начале третьего острова. Он, как положено, в чёрном цилиндре. Лапы сложены за спиной. Взгляд устремлён на север.
Вот такой морской фасад. До седьмого года, пока строили новый терминал и наводили марафет в гавани, впечатление смазывал сам порт, захламленный и несвежий. Но теперь всё красиво. Так что если в Кёнигсберг первый раз, то обязательно на пароме. Не пожалеете.
7. Ужин
- Направо!
- Да там нет ни хуя направо!
- Да не следующий направо! Через один направо!
- Через один мы поворачивали уже! Там Карла Маркса твоя!
- Да там не может быть Карла Маркса! Вот, блядь, смотри! Смотри, вот она как…
- Да на хуя ты мне её в глаз-то суёшь!
- Чтоб дошло, что это не Карла Маркса!
- Я машину, блядь, веду! Ты навигатор, ты и навигируй!
- Да я те десять раз сказал, как ехать! Так ты ж не слушаешь ни хуя!
- Потому что ты карту ни хуя читать не умеешь! Только пиздеть умеешь про свой Кёнигсберг! «Тут оооо! Там оооо!» На хуй мне твоя экскурсия? Я сам вижу, где оооо! Ты мне просто, блядь, скажи: «Перестраивайся и поворачивай!» Там, где надо!
- Перестраивайся и поворачивай!!!
Иными словами, вот так, судорожно петляя по улицам Кёнигсберга и борясь с его географией, наши друзья добирались до квартиры, в которой живёт с гражданской женой и девятимесячным сыном Генин брат (троюродный).
И ведь добрались же.
Но не время для оваций. Брата зовут Пётр. Родился, вырос и вылетел из института он в Пскове, а в Кёнигсберг сбежал от безденежья: нечем было дать взятку в военкомате. Легализовался три года назад и уже имел бы гражданство, если бы правительство Бухгальтер не решило поднять ценз оседлости для российских граждан.
- Раньше было два года, – пояснил брат. – Как для Европы. Теперь четыре, как для узбеков и китайцев.
Все уже сидели на кухне, купленной в ИКЕЕ вместе с ножами, занавесками и мусорным ведром. Генин брат делил пиццы, которые разморозили на ужин. Ребёнок милостиво спал в одной из двух комнат.
- Для европейцев по новым правилам тоже четыре, – напомнила жена; судя по тону, не в первый раз. – Это просто, чтоб единые стандарты были, сделали.
- Ага, – покивал брат скептически. – Бухгальтер у Эльки любовь всей жизни, – пояснил он для гостей. – Она хоть паранджу введи, Элька всё равно будет стоять в ладоши хлопать.
- Неправда, – жена возмущённо запахнула ворот халата. – Ты знаешь, что со многими вещами я не согласна совершенно. Школьная реформа, например, ни в какие ворота не лезет. Но ей же тоже с партнёрами по коалиции приходится считаться. Это раз… И потом ведь, половина нападок на неё – это женоненавистничество чистой воды. Даже ты это признаёшь, даром что жлоб жлобом.
Жена носит изящные очки и работает учительницей физики. Она гражданка по Плебисциту.
- Куда уж нам… - брат откусил сразу две трети облитого сыром треугольника. – Шо вы как неводные, вебята? Бевите шебе… Вот получу зимой гражданство, – прожевал он, – а весной пойду и переизберу Квасько тебе назло. Клёвый был мужик.
Жена скорчила физиономию и показала ему язык.
- А вот спорим, что он не будет участвовать?
Выпавшие из дискурса Митя и Гена методично жевали пиццу. Гена запивал пивом; Митя минералкой. Он решил, что довезёт Гену до бара, оставит его там на произвол «Евровидения», а сам, трезвый и насупленный, поедет кататься в сторону моря.
8. Неотвратимость
Митя, как говорится, предполагает, а Кёнигсберг располагает. Располагает он целой батареей средств, которые служат двум целям: 1) вытрясти из Мити как можно больше денег; 2) нанести сокрушительный удар по его трезвости и насупленности.
Вначале всё шло по плану. До бара доехали через двадцать две минуты после начала трансляции. Умолчим о том, сколько крика и нервных клеток стоило обоим это опоздание.
Гена, как только переступил порог бара, сделал вид, что с Митей не знаком, взял разом две кружки пива и заметался среди разноязыкой толпы любителей «Евровидения». На 60-дюймовом экране извивались ногастые девушки. Грохотала песня, произведённая где-то в Восточной Европе. Свободных скамей и табуреток не было. Генино лицо уже перекосилось от фрустрации, уже опустились вооружённые пивом руки, но тут расступилась группа испанцев, стоявшая у высокого столика. Испанцы взяли Гену к себе.
Митя отвернулся от Гениного хэппи-энда. Вышел на улицу. У входа в бар шелестели деревья, мягко подсвеченные снизу. Солнце давно зашло. На проезжей части наконец иссяк затяжной кёнигсбергский час пик. Стоял майский вечер, спокойный и прохладный, когда запах свежей листвы теснит выхлопные газы, и хочется бесцельно бродить по городу, а лучше целеустремлённо шагать вдоль сияющих витрин и полутёмных ресторанов на самую важную встречу, а ещё сидеть на скамейках, и ловить такси на другой конец города, и знакомиться с новыми людьми, и головокружительно пьянеть в ночном клубе с большими диванами, – одним словом, многообразно искать приключений на свою молодую задницу.
Нет, Митя не сдался сразу. Исступлённо трезвый, как и было запланировано, он сверился с картой, он прикинул маршрут до Балтийского района и даже поехал по этому маршруту, вглядываясь в щиты с направлениями и названиями улиц. Лишённый Гены, Митя не обратил внимания на то, что прикинутый маршрут пересекает Каштановую аллею. Да не абы где, а в самой гуще Торчка – ароматнейшего из всех ароматных мест Кёнигсберга.
Именно там, на перекрёстке Чапаева и Каштановой (в народе просто «Аллея»), Митя встал на светофоре. Роль этого светофора в новейшей истории трудно переоценить. Кто знает, как бы всё повернулось, не будь его там? Или покажи он Мите зелёный свет вместо красного? Лично мне вполне очевидно, что Митя промчался бы мимо, на всех парах и без тени сожаления. Он не решил бы закурить в ожидании зелёного света, не опустил бы стекло, не принюхался бы – и уж по-всякому не припарковался бы (после мгновенно проигранной внутренней борьбы) на улице Огарёва, что тоже вписывается в исторический перекрёсток.
- Охуеть, – прошептал Митя, выбравшись на тротуар. Ещё раз втянул в себя воздух. – Охуеть.
- А с чего, собственно, охуевать-то? – сказали за кадром. – Башло есть?
- Чего? – обернулся Митя.
Его взору предстал высокий мужчина в вельветовом пиджаке. И пиджак, и протёртые джинсы, и зелёная футболка с какими-то загогулинами были явно куплены в расчете на лишний вес, который так и не появился. Из-под джинсов торчали чёрные ботинки с тупыми носами.
Развязавшийся шнурок на левом расстилался по мостовой. Из всего гардероба впору сидели только очки-велосипеды на широком носу. Ниже носа была чеховская борода. Выше – большой лоб и волосы, стоявшие дыбом.
- Башло, извиняюсь, есть? – дружелюбно повторил мужчина, не вынимая руки из карманов.
- … Башло?
Мужчина посмотрел на Митю новыми глазами.
- Из России?
- Ну да.
- «Башло» - это деньги, – мужчина сложил три пальца в горсть и потёр их друг о друга. – Особенно в контексте предстоящей покупки алкоголя и лёгких наркотиков. Ты как насчёт этого? Подтянут?
