Владимиp Югов - Гибель богов
- Послушайте, - постучала она в окно, - а скамейки... С_к_а_м_е_й_к_и_ - хорошо! Слышите, хорошо!
"Ты еще! - делал он плям-плям, никак не умея подобрать слова. - Леди мне нашлась, мадам, госпожа! Да... Повариха в лунной ночи! В спортивном костюме не нравлюсь!" Но где-то в глубине души у него вдруг явилось чувство стыдливой застенчивости за свою оплошность, он знал ведь о том, что перед женщиной надо стоять так, чтобы не унизить ее. И быть прилично одетым. Кто бы она ни была. Ведь ты-то не свинья какая!
Что-то еще доброе подкатило к нему: не побоялась, врезала между глаз, хотя вроде и нанимается, а врезала... Чего нанимается-то? Директорская свояченица, сказал - возьми, возьмешь, никуда не денешься... Однако он вновь увидел ее лицо, лицо простоватое, в конопушках, увидел выражение на нем и решил, что она говорила все это ему не потому, что брала и умничала - для тебя, дурак Акишиев, говорила-то она, для твоей пользы и твоей культуры. "Эй, погоди!" - крикнул он, быстро одеваясь; приятно было сознавать еще, что она его за скамеечки похвалила.
9
Иннокентий Григорьев ворвался около десяти вечера. Клавкины дети уже спали, да и сама Клавка укладывалась; теперь она сидела перед зеркалом и причесывалась, кроме всего еще вымазав на широкое свое лицо полтюбика крема. Бить Сашку Григорьев не собирался. Судьба-индейка. Жить всем надо. На берег радостный выносит мою ладью девятый вал. Оказывается, стихи из него прут! Тоже - образование. Иннокентий Григорьев похлопал Клавку по плечу.
- Что, Иннокентий? Слетел с высоты? - одними глазами, не двинувшись, в маске, засмеялась сквозь зубы Клавка.
- О вы, отеческие лары, спасите юношу в боях! - ухмыльнулся Григорьев.
- Не будь лапотника, не было бы бархатника, - зубами одними сказала Клавка. - Научится.
- Нехорошо, Клава! - Иннокентий Григорьев стал перед ней на одно колено. - И в рядовых бы годик мог твой квартирант походить.
- А чего ему в рядовых ходить, хоть бы ты и грозил? Срубленные и приготовленные деревья где лежат?
- Можно подумать, Клава, только это лежит.
- На что ты намекаешь? - Клавка резко встала, сняла маску с большого лица, глаза ее посерели, они глядели с презрением и не испытывали никакого угрызения совести. - На что, спрашиваю, намекаешь?
- На многое... Да ладно! Я заниматься ничем не стану, писать тоже никуда не буду, кто и что в бумагах создает одно, а в других бумагах идет другое...
- Говори да не заговаривайся. А то попросту и не попадешь с ними в поездку. Бузотер ты великий, это все знают. Он, - кивнула на Акишиева, тоже вскорости разберется. Останешься тут без заработка.
- Не пугай, Клава. Не лишь ваш совхоз стоит тут. Много таких совхозов на этой земле. И не во всякий отличник боевой и политической подготовки на Мошке приплывает в одиночку.
- А к нам, видишь, приплыл. И народ рад, что не будет зависеть от тебя, такого. Ты бы опять поехал и что-нибудь бы отчудил. Обвел бы совхоз вокруг пальца... А греться от твоего добра заготовленного - не погреешься. Запугал ты всех своей хитростью и ешо пугаешь.
- Да ладно! - снова произнес, уже примирительно, Иннокентий Григорьев, - какая-то ты стала невыносимая. Может, я тебе чем в прошлом году не угодил, а?
Клавка промолчала.
Иннокентий Григорьев подошел к Сашке.
- Давай, мужик, пять. Все остальное пустое. Давай пять, дружок!
Он хлопнул в подставленную ладонь Акишиева.
- Подвинься, мужик. А ты... - взглянул на Клавку, - все-таки он тебе за квартирку сполна платит. Пошла бы к себе. Кремы твои распространяют жуткие запахи. Баба ты богатая, а кремов себе никак не наберешь на Большой земле. Ты погляди вон на директоршу. У нее какие кремы!
- Директорше из Москвы присылают.
- А ты, что же, за свои деньги не найдешь, кто бы тебе присылал? Жадная просто ты. Иди, иди, не сверкай глазками. Поговорить нам с мужиком надо. С новым, так сказать, начальничком. - И ухмыльнулся.
Интерес Иннокентий Григорьев имеет. Он лесосеку подглядел сам, еще в прошлом году. Рубить там одно будет удовольствие. Вода близко. Плоты вязать - и разом все тащить можно на буксире. В лес далеко забираться зачем?
- А размер ежегодной вырубки? - Акишиев заморгал глазами.
- Размер ежегодной вырубки лесного материала с определенного участка леса только лесоруб может определить. Иным не дано. Это мы сами можем только свидетельствовать.
- Сами, что ли, определять?
- А тебе нужны в гости лесовщики? Лесовщики они и есть лесовщики. Они тебе так насоветуют рубить, что ты нарубишь, а потом долго вывозить станешь. Долго. И то останется.
Клавка уже давно ушла. Иннокентий Григорьев вытащил бутылку.
- В прошлом году, ты что же думаешь, я промашку совершил? Нет, я промашку не совершил. Я лес заготовил. Его приняли. Заплатили, между прочим. Если бы не ты, я с этого леса еще бы снял. Так ведь просто. Он лежит. Я берусь его доставить за дополнительную плату. Мало, что договор в прошлом году был. Не подрасчитали мы в прошлом году. Нам-то указали где рубить? Указали. Мы там и рубили...
Клавка вернулась к туалетному столику.
- Не забивай ты мозги человеку. Все равно ведь по-вашему не получится. Один раз обманул совхоз, то в другой раз еще не обманешь. Взяла крем "Пчелка", поджала губы. Халат у нее расстегнулся, полные ноги виднелись, белая ночная рубашка плотно облепила их. - Вы его не слушайте. В чем другом - да... А в этом... Дохлая это мышь!
И ушла, и хлопнула дверью. "Взяла бы, что ли, перенесла зеркало из моей комнаты, - смущенно подумал Акишиев. - А то мода - ходить по ночам и демонстрироваться..."
Иннокентий Григорьев не спеша выпил.
- Чего ты перед ней? Ну чего? У нас должен быть полный заработок! Узкий рот его еще более сузился, тяжелый лоб выпукло выступал вперед, неприбранные волосы неопределенного цвета вздыбились. Глаза Григорьева насупились, на скулах выступили и заиграли бугры. - Сколько всякого леса стоит! А этот вонючий совхоз наш - как опорный пункт. Мы лес, скажем, не будем рубить там, где не положено. На своем горбу тянуть станем его к речке, чтобы в плоты сбить. А геологи? Геодезисты? Дорожники? Все бросились осваивать. Лес под корень срезают. На топку, на одни заборы, чтобы свои конторы обгородить. Ей что? Сидит мягким местом на своем стуле и ждет, пока ты ей в лапы за ее старания перед директором в твою пользу не отвалил...
- Выходит, руби, где заблагорассудится? Страна большая, придут города, все равно ничего не останется - куда его беречь?
- Ты правильно понял. Руби - пока рубится. Чистые и смешанные лесонасаждения... Это в сказках. В наших краях до скончания века будет трудно ступать человеку. И лесонасаждения потому - тьфу, отпадут они. Маленькие глаза Иннокентия Григорьева сверлили с любопытством задумчивое полусонное лицо Акишиева. - Это потом люди понастроят тут всякого рода лесопильни, все под корень вырубят, вывезут... Чего, выходит, беречь? Руби, руби! Это наш заработок... Пока они станут вывозить, мы вырубим!
- Я понял, - голос Акишиева затвердел. - Понял, Иннокентий. Но пиленый лес в штабелях нужен на законных основаниях. И тот ваш лес тоже на законных основаниях поднять обязаны, погрузить в плоты и дать совхозу материал под постройку жилья. Вся и проблема. - Потянулся к своему стакану, взял его бережно в руки, долго глядел в коричневую мутную жидкость. - И геологи, и строители, и геодезисты, и дорожники, всякое они ищут и всякое, бывает, незаконно курочат. Я, Иннокентий, родился в лесах. Знаю, как у нас после войны его курочили. Я пацаном без штанов бегал... а плакал, когда лесины валились. Понимал! Жалко.
Иннокентий Григорьев набросил на свое лицо веселость:
- Да ладно тебе, тоже воспоминания! То время было одно, а сейчас прогресс.
- Прогресс теперешний начинался с той сознательности послевоенной. Лес не трогали, было. Стоят землянки, люди в конурах живут, а не трогали... А ты не туда гнешь, Иннокентий.
Иннокентий встал, взял двумя пальцами бутылку за горлышко и постучал в стенку:
- Ты все слышишь? Вот, оказывается, какого гаврика нам подсунула. Сознательный! Точно святые облизали! Ничего не скажешь! - Он нервно засмеялся. - Только в гроб лечь с его сознательностью я не собираюсь. Пуп за копейки пусть сам рвет! Хочу заработать! И чтоб никто мне не мешал!
Он ушел, хлопнув дверью.
А Клавка тут же появилась на пороге, она была уже в одной рубахе, без халата. Одной своей маской прошелестела:
- Шлеб соль эшь, а правду-матку ежь? - И маска заулыбалась саркастически, одними большими сочными губами. - Хто прямо ездит, квартирантик дорогой, дома не ночует...
И стала перед зеркалом снимать новую свою, то ли огуречную, то ли еще какую маску. Лицо ее было теперь бледнее, шея по-лебяжьи расправлялась от первых морщин, которые стали атаковать ее с недавних пор.
Он уже не думал о ней как о женщине, когда она опять ушла к себе, хотя слышны были постельные шорохи в ее комнате, вздохи и скрипения пружин. Тугое, сдобное тело, видать, воткнула она в широкую белоснежную свою кровать с красным шелковым одеялом и белым кружевным пододеяльником. "Красиво живет, чертовка", - восхитился Акишиев, раздумывая: ложиться теперь же? или погодить? Что-то подспудно тоскливое и нежное заставляло его прислушиваться к топоту звуков в соседней комнате, из этих звуков он выбирал кое-что для себя; было до духоты сладко думать о чем попало, не хватало сил отвязаться от воображения, какая-то сила, не зависящая от него, заставляла его не ложиться в холодную одинокую постель, а по-воровски жадно прислушиваться.
