Теодор Старджон - Искатель, 1991 № 6
— Расписывайтесь! — первым учинив замысловатую подпись, предложил Викентьев. Члены внутреннего круга спец-опергруппы «Финал» один за другим поставили свои автографы. Затем расписались Григорьев и Буренко.
— Все, что ли? Бумажные ваши души, — сказал Ромов. Кожа у него на лице опять сморщилась и обвисла, глазки обесцветились, и нижняя челюсть со вставным протезом перестала по-бульдожьи выступать вперед.
— Надо же и стресс спять! Я у бабки огурцов соленых забрал — объедение!
Расположились в бывшей диспетчерской. На зеленую, забрызганную чернилами скатерть Буренко выставил бутылку спирта, яблоко и три пирожка, Иван Алексеевич достал из шифоньера потертые тарелки, по-хозяйски переложил из целлофанового пакета десяток остро пахнущих огурцов, вытащил из клеенчатой сумки пакет с бутербродами и как художник, оживляющий натюрморт последним мазком, со стуком поставил рядом со спиртом бутылку «Пшеничной».
— Два часа в очереди стоял, — гордо сообщил он, потирая ладони. — Надо же, дураки, что устроили: люди душатся, давятся, ругаются, дерутся… И за чем? Не еда, не одежда, ее рекой гнать можно, да прибыль — тысяча процентов… Эх!
Наполеон махнул рукой и, ловко сорвав пробку, разлил водку по стаканам. Шитову он не наливал — за рулем, Сергеев отказался, пояснив, что принял таблетку.
— Напрасно, Сашенька, — укорил Иван Алексеевич. — Химия, она здоровью вредят, а от натурального продукта — одна польза, надо только меру знать… Ну, будем…
Закусили огурчиками и бутербродами.
— Старуха делала? — спросил Викентьев.
— Угу, — пробурчал Наполеон, и, прожевав, пожаловался: — Я ведь ей сказал, что сторожем устроился на стройку. А она: тебе лишь бы из дома уйти да выпить! Для того и придумываешь то рыбалку, то дежурства… Во дает! — Ромов обвел всех обиженным взглядом. — Я за всю жизнь никогда налево не гулял: с работы — домой, из дома — на работу… Получку до копейки — домой, ну разве заначку оставлю на эти дела, — он щелкнул себя по горлу. — Но ведь пьяницей — то никогда не был…
Расслабленный транквилизатором и водкой, Попов впился взглядом в указательный палец Наполеона, которым тот так ловко и привычно изобразил международный, понятный без перевода, жест. И хотя ничего особенного в этом пальце с ровно подстриженным ногтем и старческой пигментацией на коже не было, он гипнотизировал Попова, не отпускал его сознания, а когда сгибался — вызывал в душе смутную, неосознанную тревогу. Хотелось спать.
— На хозяйственные нужды деньги еще остались? — спросил Викентьев, убирая пустую бутылку.
— Пять рублей, — сразу же ответил Ромов и добавил: — С копейками. За это исполнение получим — надо опять скидываться.
Григорьев скрипнул стулом и, пошарив в карманах, бросил на стол смятую пятерку.
— Пора заканчивать!
— А спирт? — обиделся Буренко и зубами вытащил тугую пробку. — Говорите: кто бавит, кто запивает…
— Это тот, который резиной воняет? — спросил Иван Алексеевич. — Ты §го что, в грелке хранишь?
— Мажет, резиной, может, еще чем, — с отвращением сказал прокурор и встал из-за стола. — Владимир Михайлович — на пару слов!
Викентьев вышел за ним во двор.
— Попрошу впредь не оскорблять приговоренного и не унижать его. По крайней мере, в моем присутствии! — холодно произнес Григорьев, в упор глядя на подполковника.
— Вы это всерьез? — не менее холодно отозвался руководитель группы. — Может, подскажете, как гуманнее отправлять этих сволочей на тот свет?
— Перечитайте информационное письмо по Северной группе. Мне бы не хотелось писать на вас представление.
Викентьев замолчал. «Финал», обслуживающий Северную зону, попытался рационализировать свою работу: набили на три четверти песком старую бочку, с одной стороны сделали полукруглый вырез, смертника ставили на колени, голову заправляли вовнутрь, накрывали мокрым мешком и сквозь него стреляли. Ни брызг, ни рикошета. А прокурор увидел в этом глумление над личностью приговоренного, накатал представление. Группу расформировали…
Да-а-а… Викентьев хорошо понимал, что, перестав быть руководителем группы, он сразу отправится на пенсию. Вынужденное безделье и, главное, отстраненность от серьезных и важных дел, которыми он привык заниматься всю жизнь, пугали его всерьез. С Григорьевым лучше не ссориться. Он и так может уцепиться за что угодно, например: вместо табельного оружия используется бандитский пистолет, или: врач не измеряет пульс и не проверяет зрачковую реакцию у расстрелянного, или… Да мало ли что можно отыскать, чтобы раздуть кадило!
— Я вас понял, Степан Васильевич, — примирительно сказал подполковник — Не сдержался.
— Да и я вас понимаю, — более мягко произнес Григорьев. — Но ведь это такое дело, что если перегнуть палку, то получится не исполнение правосудия, а какая-то подвальная расправа… На это все время и намекает наш доктор.
— Меньше слушайте, — отмахнулся Викентьев.
— Но в одном он прав, — продолжал Григорьев. — Суд выносит высшую меру тем, кто перешел последнюю грань допустимого среди людей. Но когда ее исполняешь, можно незаметно и самому заступить за черту. И чем тогда будешь отличаться от приговоренных?
В темноте лица прокурора видно не было, но Викентьев очень отчетливо его представлял.
— Иногда мне кажется, что доктор оттого ерничает и задирается, что больше нас понял…
Викентьев — 'молчал. На территории «Прибора» залаяла собака.
— Не задумывались об этом?
— Нет, — грубо ответил второй номер. — Если каждый станет умствовать, некому будет общество от зверья очищать. Чистеньким, конечно, хорошо остаться, только так не бывает, чтобы дерьмо убрать и не вымазаться. А в говне жить негоже. Значит, кому-то приходится…
Они разговаривали вполголоса, и человек за забором не мог разобрать ни одного слова.
Когда Викентьев с Григорьевым вернулись в комнату, спирт был уже выпит. Викентьеву оставили полстакана и огурец, но он раздраженно понюхал и выплеснул содержимое за порог.
— С чего ты его сцеживаешь у себя в морге?
Буренко обиженно отвернулся.
— Какая разница, он же все микробы убивает, — примирительно сказал Иван Алексеевич и озабоченно свел брови.
— Я вот говорю, давно надо печечку сложить где-нибудь в уголке, насколько проще станет работать… И ребятам не надо будет голову морочить всю ночь… Вы бы похлопотали, Степан Васильевич…
— Какую печечку? — переспросил прокурор.
— Да крематорий! Сколько лет говорим, сколько лет собираемся… Небольшой, нам — то много не надо…
— Пусть УВД делает, — брезгливо ответил Григорьев. — Прокуратура надзирает за исполнением приговора. А что происходит потом — не в нашей компетенции!
Он резко встал, нервно передернул плечом, огляделся зачем-то по сторонам.
— Все, поехали! Больше мне здесь делать нечего.
Слово «мне» прокурор выделил, словно так можно было отгородиться от происшедших событий.
Первой из «точки» исполнения выехала серая «Волга».
Григорьев кособочился рядом с водителем в прежней позе, а Буренко вольготно лежал сзади, беспрепятственно задрав на сиденье согнутую ногу, потому что Ромов, белея пластмассовыми зубами, придерживал тяжелую створку ворот и прощально помахивал поднятой до уровня плеча ладошкой; За рулем теперь сидел Викентьев, так как шестой номер спецгруппы «Финал» Петя Шитов прогревал двигатель белого медицинского «рафика» с матовыми стеклами и грибкообразной трубой вытяжной шахты на крыше.
— А Иван Алексеевич как же? — спросил Попов, которого Сергеев посадил вперед, подальше от зловещего брезентового свертка.
— Тут заночует, — отозвался майор. — Боится к старухе среди ночи приходить… У него здесь и раскладушка, и матрац, и бельишко…
«Рафик» выкатился из первого бокса и скользнул за ворота, мимо улыбки и прощального жеста первого номера.
— Я б здесь ни в жизнь не остался, — убежденно сказал Сивцев, сидящий напротив Сергеева по другую сторону носилок. — Ни за какие деньги!
— И за тысячу? — хмыкнул Шитов.
— Ни за сколько. Уж лучше на кладбище переночевать.
Попов погрузился в полудрему, и голоса сержантов, вяло обсуждавших сравнительную опасность живых мертвецов, доносились до него глухо, как сквозь слой ваты.
Труповозка ходко промчалась по пустынному Магистральному проспекту, пронзила спящие кварталы Северного микрорайона и неслась дальше, в темную степь, где раскинулось городское кладбище, принимавшее ежедневно сорок-пятьдесят, а в промозглые осенние дни, когда обостряются хронические заболевания и вспыхивают неизбежные эпидемии гриппа — до восьмидесяти-ста постоянных обитателей.
Вопрос о строительстве необходимого миллионному городу крематория стоял давно и, как большинство вопросов, не решался, кварталы могил росли быстрее, чем городские новостройки, охватывая новые гектары пахотных земель у некогда богатого, но в последние годы захиревшего совхоза «Пригородный». Здесь был свой центр и свои окраины, престижные и бросовые районы, своя архитектура, своп порядки, свой уклад… Социальное неравенство после смерти проявлялось так же, как и при жизни, даже нагляднее.
