Джим Нисбет - Тайна "Сиракузского кодекса"
Рени не открывала глаз и, кажется, задремала. Пряди влажных волос прилипли к ее вискам. Я нежно поправил их. Она открыла глаза, увидела меня и, улыбнувшись, закрыла их снова. В этом откровенном уверенном любовном покое не осталось ничего от опьянения, которому я недавно был свидетелем. Но зачем сравнивать? Алкоголь из любого сделает мартышку. И вообще думать об этом не стоило. Мне нравилось лежать в коконе из стеганого пледа, нравилось, что именно эта женщина уснула на моем плече и думать не думает о том, где сейчас ее одежда. Что значит рядом с этим выпивка с вечера и стаканчик на опохмелку с утра?
— Мы уже закончили сражение? — пробормотала она, не открывая глаз.
Вот так вопрос! Что, если я отвечу «да»? Она оденется, выйдет на дорожку и уйдет навсегда? А может, оно и к лучшему? Одно дело — провести несколько часов под автомобильным пледом с чужой женой. А как насчет продолжения?.. Дай два звонка и повесь трубку, анонимные номера в гостиницах, не звони мне, я сама тебе позвоню, когда ты будешь нужен… то есть когда у меня будет возможность — короче, душная таинственность адюльтера? Неужели мы докатились бы до такого? Того, что мы успели дать друг другу, хватило бы на полгода, а то и на год донжуанства, по что-то более серьезное вскоре станет невозможным. Прежде всего, мне окажется не по карману уже третий, а то и второй ужин из тех, к каким она привыкла, — не говоря уж об оплате счетов за электричество для этого фонаря. И поначалу она скажет «пустяки» и захочет расплатиться по счету с кредитной карточки мужа. А я откажусь наотрез, потому что не могу одновременно наставлять человеку рога и заставлять его за это платить. И я выложу все, что у меня найдется в кошельке, и этого чуть-чуть не хватит на счет, не говоря о чаевых, и мне придется все-таки позволить ей воспользоваться кредиткой. Я буду неуклюже настаивать, чтобы она взяла хотя бы те наличные, какие у меня есть, и она небрежно, вовсе не желая проявлять презрение или обижать, смахнет их в свою сумочку, не считая. А потом, когда мы заглянем в какой-нибудь бар, чтобы пропустить «ночной колпачок», расплачиваться за выпивку придется ей. Это самого толстокожего заставит спуститься с небес на землю. Только для большинства мужчин такая жизнь через пару месяцев становится смесью стыда и желания, нищеты и натянутого понимания, гордости и прелюбодеяния, и жажды, и жалких оправданий, мол, в мобильном батарея села или пикап не в порядке…
Поэтому я сказал:
— Мы оба победили.
И добавил:
— Ты хотела бы закончить войну?
Не открывая глаз, она улыбнулась и прижалась ко мне еще тесней.
— Мне нравится с тобой сражаться. Как там тебя зовут.
Едва я открыл рот, чтобы ответить, она добавила:
— А как насчет номера телефона? У тебя здесь есть телефон? В комплект к одеялу, я хочу сказать.
— Будь у меня здесь телефон, мне бы пришлось от него избавиться, чтобы не слышать, как он вечно не звонит.
— Ах, мистер Одинокое Сердце! — Она открыла глаза. — Тебя женщины так и достают!
— Это надо понимать как комплимент? Или объяснение, почему женщины, достающие меня, не звонят на мой несуществующий встроенный мобильный… автомобильный, так сказать.
Она покачала головой.
— Тебе нужны девушки.
Я удержался от напрашивающегося заявления, что она ничего обо мне не знает.
— Ясное дело, — равнодушно сказал я, — они мне звонят из Общества Кусто, из «Гринпис», из клуба «Сьерра», из штаб-квартиры Демократической партии… Они умирают от желания со мной поговорить, и эта привилегия обходится мне всего в тридцать-сорок долларов в год.
Она внимательно смотрела на меня. Я отвел взгляд.
— Как трогательно, — сказала она.
Я пожал плечами.
— Так вот, я с ними разговариваю. Все они — славные девушки. И женщины тоже. Истинные сторонницы либеральных ценностей. Я мог бы добавить, что все они звонят издалека, из Вашингтона, округ Колумбия, так что мне не просочиться по телефонному проводу, чтобы изнасиловать их.
— Они не знают, чего тебе не хватает.
— Это садизм? Или мазохизм?
— Что ты с ними обсуждаешь?
— Проблемы окружающей среды, садизма, финансового обеспечения разведывательных работ в поисках нефтяных источников у парка «Золотые Ворота». Тема ничего не значит. Вся штука в том, чтобы превратить любую фразу в сексуальную метафору.
— В тебе совсем нет серьезности.
— Иногда бывает. Но ты права. Они разрываются между Сциллой долга и Харибдой любопытства. Они прокладывают курс в тумане ошибочных номеров, автоответчиков, зануд, бросающих трубку, — и черпают отвагу в анонимности.
— Ты мне все это говоришь, чтобы я сочла тебя мерзавцем.
— Нет, я говорю это, чтобы показать тебе, до какого отчаяния я дошел.
— Ах, бедный малютка, — проворковала она и поцеловала меня в лоб.
— Ты думаешь, нормальный, приспособленный, высокоморальный тип, который просто бросает трубку, слыша голос благонамеренной девушки-волонтера, ведущей опрос, не попытался бы соблазнить такую, если бы мог так же легко дотянуться до нее, как я до тебя?
— Хороший вопрос, — задумчиво протянула она. — Но ты забыл проблему гетеросексуалов.
Я удовлетворенно хмыкнул.
— Сейчас в самый раз бы включиться радио с песенкой «Чтоб нам пропасть». Но кто говорил о гетеросексуалах?
Она фыркнула:
— Никто.
Я задумчиво произнес:
— О-тис.
Она вдруг отстранилась, чтобы лучше видеть мое лицо.
— Что ты сказал?
— Пардон?
— Почему ты так сказал?
Она смотрела совершенно серьезно.
— Это по-гречески, — просто объяснил я. — Означает: «никто».
— Это мне известно, — резко отозвалась она.
Я нахмурился, не понимая, что происходит.
— Право? Смею ли я предположить, что ты читала Гомера? Или Эзру Паунда?
Теперь нахмурилась она в растерянности.
— Гомер? Не читала. Это ты из него узнал?
— Угу. То есть нет, я это вычитал у Паунда в «Кантос», но цитировал он Гомера, которого я, понятно, читал в переводе. Но ты… В смысле, я не хочу никого обижать, но…
— Ты прав, — кивнула она. — Я едва осилила грамоту.
Я отмахнулся:
— Есть грамотность и грамотность. Так где ты узнала слово «о-тис»?
— Забудь, — коротко сказала она. — Во всяком случае, «Отис» — мерзкое имя. Больше всего подошло бы девятнадцатилетнему зеленщику.
— Эй, — кисло поинтересовался я, — что ты нашла в имени?
— Очки, пожалуй. Мятые холщовые брюки с узким ремешком. Практичные военные ботинки. Имя — ярлык.
— Не забудь о нарукавниках.
— Обязательно нарукавники!
— И волосы дыбом.
— И писклявый мальчишеский голос.
— Ты любого мужчину заставишь запищать.
— Вот так комплимент девушке!
Она повторила фокус с моим носом, добавив зубки.
— Уф, — пробормотал я, старательно растирая нос, — ринофагия.
Она отпрянула в ужасе:
— Опять Гомер?
— Нет, это просто носоедство.
— Какое облегчение.
Она придвинулась обратно.
— М-м-м-м!
— Давай перейдем на латынь.
Она мечтательно проговорила.
— Ты все на свете можешь.
— Это будет такая современная латынь. В языке кало, на котором говорят цыгане и автолихачи, когда они не говорят на испано-английском, есть слово «мордисуербе», которое означает твой сочный громкий душевный поцелуй. Ономатопоэтика — не правда ли? А еще есть «мордибесо» — это твой душевный поцелуй с зубками. — Я чмокнул ее в нос.
— Ух! — Она вывернулась и потерла пострадавший носик по-кошачьи, тыльной стороной лапки.
— Ничья, — предложил я.
Она деликатно чихнула. Я попробовал еще разок «отмордибесить» ее нос, но она спрятала лицо у меня на плече и, после долгого молчания, вздохнула:
— Спасибо тебе.
— Это за что?
— Я с тобой чувствую себя как дома.
— Правда?
— Правда.
— В таком случае, — я отстранил ее на длину руки и очень серьезно осмотрел. — Ты будешь гладить мне нарукавники?
Она защипнула складку кожи у меня на третьем ребре и здорово сжала пальцы.
— Ох!
— А для этого есть латинское название?
— Есть. Щипок!
— Так-то лучше.
— Семейный щипок, — добавил я, как только она меня отпустила.
— Всегда к вашим услугам. Обрати внимание, я не опрокинула тебе на голову горшок с горячей овсянкой.
— И на том спасибо.
Я махнул рукой в сторону крыльца:
— А тебе не приходило в голову, что ты и вправду дома?
Она оглянулась на освещенный портик.
— Нет, не приходило.
Фонарь тихо раскачивался в тумане, темный холодный бриз отгонял желание вылезать из-под теплого одеяла. Так зимой в понедельник не хочется вставать и браться за работу.
— Это ведь твой дом — верно?
