Павел Стовбчатый - Для Гадо. Возвращение
— Мне сделали, лично мне! — сказал я, глядя на него в упор. — Более двух тысяч дней неволи… Приговор… Это было давно, но было. Если чуть-чуть напряжете память, обязательно вспомните, должны вспомнить. Я подожду…
Наступила долгая пауза. Судья Пырьев всматривался в мое лицо, но так и не узнал меня. И не мудрено, ведь прошли годы, да и вид мой был уже не тот.
— Не помню, — выдохнул он. — Ей-богу, не помню, господин Вис… — Он запнулся, не зная, как меня величать теперь.
— Даже так? — усмехнулся я. — Уже Бога упомянули, это хорошо. Пе-ре-вос-питываетесь, Илья Григорьевич, перевоспитываетесь… А меня, знаете ли, все по пресс-хатам бросали, к махновцам разным, беспредельщикам. И тоже для перевоспитания, что характерно. Знаете, что значит пресс-хата? Не знаете? Ну это просто — камеры, где сидят людоеды и палачи из заключенных. Они за пачку чая и курево человеку кости ломают, насилуют, бьют. Негодяи, одним словом, звери, почти маньяки… Вот и пришлось мне выкручиваться, Илья Григорьевич, уходить от перевоспитания, так сказать… Два раза толковые негодяи попались, есть и такие, хитрые — и вашим, и нашим. И чай у них, и я цел. Побаивались братву, дурили ментов по-своему, а вот в третий раз наклад очка вышла, сбой… Подумали менты, хо-рошо подумали… И попал я, Илья Григорьевич, как хер в рукомойник, простите за выражение. И срыва вроде нет, и сдаваться никак, мать их туда! Для таких вот случаев и держат урки лезвие во рту, лезвие или половинку опаски. Если удастся пронести. Я пронес, повезло. Ну и начал я обороняться от этих злодеев всеми правдами и неправдами, как мог. Они — меня, а я — их. У них — сила, во мне — дух. И безысходность, полная безысходность: на кону честь, а может, и жизнь. Кости-то срастутся, прилепятся, а вот задница и имя — увы. Порезал троих, сильно порезал, Илья Григорьевич, но уцелел. Истинный крест уцелел, хотя и досталось мне… И вот суд… Это меня, значит, судят за преступление, бандита. Менты рады, наконец-то! Им-то тех не жалко, хер с ними, им лишь бы мне добавить сроку и в крытую отправить. А те что? Дичь, другие найдутся! И хоть прав я был кругом и по совести, хоть не виновен, вашу мать, а врезал ты мне, Илья Григорьевич, аж шесть годков, с плеча. Теперь помнишь или продолжать?
По лицу Пырьева пробежала черная тень. Он просто сник и опустил голову, уставился в пол.
— Я спрашиваю, вспомнил или нет? — повторил я свой вопрос.
Он молча качнул головой, вспомнил, значит.
— Ну, есть что сказать, или я действительно был виновен тогда?
— Нет, — прошептал гад, — кажется, нет.
— Громче, чтобы эти слова слышали хотя бы стены! Чтобы ты и такие, как ты, слышали их и на том свете… Чтобы тысячи и десятки тысяч бедолаг, кого вы затолкали на нары, знали — есть и на вас судия, есть!
— Нет, — произнес он громче. — Нет!
— И тебя никто не принуждал выносить мне такой приговор?
— Нет. Но я не смог бы опровергнуть выводы следователей, мне не позволили бы отправить дело на доследование. Судить надо было администрацию лагеря… И прокурора… Тогда это было сложно, очень сложно…
— Не принято, опасно, понимаю. Меня осудить проще, во всех отношениях проще. Веры тебе никакой нет, пиши, голубок, хоть на Луну, не допишешься все равно. М-да… И нечего выяснять по большому счету, нечего!..
Я сознательно надолго замолчал. Я пил из него кровь по капельке и со знанием дела, как когда-то пил ее из меня он. Еще не время раскрывать карты, поиграем на нервах. Он тоже молчал, ждал, что скажу я.
— А скажите, Илья Григорьевич… — мне надоело наконец стоять молча, — вы в самом деле верите, что вам ничего другого не оставалось, или просто спасаете свою шкуру? Вы ведь понимаете, что привезли вас сюда неспроста и не для бесед, к тому же я полностью раскрылся…
— Да, понимаю, — быстро ответил он. — Но зачем тогда весь этот разговор? Так или иначе, вы меня уже не выпустите отсюда. Что бы я вам ни сказал…
— Вы так полагаете?
— Скорее всего, так и будет. Я уже не мальчик и своё отжил.
— Возможно. Однако в каждом правиле имеются исключения, насколько вам известно. Все будет зависеть от ваших показаний. Надеюсь, вы не против такого определения. Показаний, да?
— Нет. Сейчас судите вы.
— Правильно, господин Пырьев, сужу я, единолично. И вот я снова задаю вам прежний вопрос: вы верите или спасаете свою шкуру? Советую вам хорошенько подумать, прежде чем ответить.
Он молчал несколько минут, думал и взвешивал мои слова, видимо, пытался предугадать, что его ожидает и что стоит за моим «советом».
— Мне нечего сказать вам, все так и было, — наконец произнёс он. — В таком положении находились все судьи, практически все.
— Что вы говорите? — наигранно изумился я. — Мне приходилось знавать и других… Да и вы слыхали о них, надеюсь. Не могли не слыхать.
— Не знаю, что и кого вы имеете в виду. Я не принимал законы и не руководил системой. Конечно, можно было бросить работу и уйти, но…
— Семья, дети, карьера… Да и проку от этого мало, не так ли? Придет другой и будет делать, что велят. Точно?
— Вы сами ответили.
— Ага… Стало быть, вы чисты перед своей совестью, и если я подниму сейчас на вас руку и допущу насилие, то снова стану преступником, а вы останетесь жертвой? Не правда ли?
Пырьев промолчал, он очень боялся переиграть, разъярить меня раньше времени. В нем еще теплилась надежда. Этот гад слишком хорошо понимал, что за моим напускным спокойствием скрывается неимоверная злость, ненависть, желание разорвать его в клочья. Ему было бы намного легче, если бы я кричал, грозил, бил его палкой или молотком. Но я не бил и не кричал, и потому он не знал, чего ждать от меня в следующую секунду.
— Знаете, я почти готов вам поверить, господин Пырьев, почти готов. Верят же вам и таким, как вы, миллионы, почему бы и мне не поверить? Закон один, и вы, конечно, обязаны служить ему. Но как быть мне и таким, как я? С закона ведь не спросишь, его нет, он испарился. А вы вот, его служитель, здесь, собственной персоной. К тому же законы в истории бывали всякие… Если не виновны вы, то как, спрашивается, можно судить Станина и сталинских следователей, судей? За что? За то, что они рьяно выполняли закон и отправляли на тот свет миллионы? Людей в любом случае не убудет, подумаешь, пустяки, главное — закон соблюсти. Я правильно мыслю, господин Пырьев? Правильно. От срока до расстрела — всего шаг, один шаг. И если завтра примут закон, позволяющий расстреливать малолетних детей и беременных женщин, вы и тогда не уйдете в отставку. Останетесь чистеньким и при расстрелах. А лидер, некий очумевший маньяк, управляющий страной, под чьим руководством и с чьей лёгкой подачи, собственно, и принимаются закончики, вообще будет ни при чём. Сошлется, скажем, на Думу или на Верховный Совет, спрашивайте, дескать, с них. Вот так творится настоящее законное беззаконие, Илья Григорьевич. Спросить, как всегда, не с кого. Отвечают всегда одни и те же — я и такие, как я. Нам просто ничего другого не остается, ни-че-го! — Я пытался поймать его взгляд, но тщетно, он отводил глаза, а чаще не поднимал головы вовсе. — Вы солгали мне, господин Пырьев! И за это вам придется ответить вдвойне. Солгали потому… что не могли не солгать. Вы трус и полное ничтожество, о которое не хочется пачкаться! Вы ждете доказательств? Пожалуйста! Вспомните своё собственное настроение, когда вы вынесли мне приговор… Оно было прекрасным, абсолютно не подавленным. У тех, кому выкручивают руки, кто действует по принуждению, не бывает румяных щёк, они судят и страдают. Страдают, господин Пырьев. Вы же думали об обеде и о ножках своей жены. Вспомните слова, которые вы мне сказали… Каким тоном? Вспомнили? Вы виноваты, виновны, как никто, и сейчас я зачту вам приговор.
Он вздрогнул и посмотрел на меня так, как смотрят животные, перед тем как попасть под нож.
— Не убивайте, умоляю вас! Только не убивайте! Пощадите ради всего святого, умоляю!!! — Он вскочил и тут же упал на пол, согнулся у моих ног и стал безудержно скулить. Омерзительная сцена, не дай бог её кому-то увидеть. Человек превратился в ничто прямо на глазах.
Достав две сигареты из пачки, я протянул одну ему:
— Возьмите и не скулите.
— Я виноват, виноват, виноват. Пощадите меня! Я не хотел, я думал… Умоляю! — Он вскинул голову и приложил руку ко рту, видимо решив, что это конец. Последняя сигарета.
— Я… не к-курю, — прошептал этот гад едва слышно, но за сигаретой все же потянулся.
— Напрасно. Очень даже успокаивает. Кто не курит, тот не жалеет нервы.
Я присел на корточки и закурил, исподтишка наблюдая за ублюдком. Он по-прежнему всхлипывал и мял в руках сигарету.
— Вынесите себе приговор сами, — сказал я. — Так будет честно. От других к себе, по диалектике. Не каждому судье бывает оказана такая честь. Я подожду. Могу даже выйти. Хотите?
Я встал и действительно вышел, тихонько прикрыл за собой дверь. Стал ходить взад-вперед в ожидании судейского вердикта. Интересно, что он придумает и придумает ли вообще что-нибудь в таком состоянии? Скорее всего скажет: «Делайте что хотите, я не могу». Хотя… Подождем, не каждый день судишь судью. Я посмотрел на часы и засек время. Решил ждать как можно дольше. Пусть помечется, как крыса в капкане, пусть пошевелит извилинами… Статья без частей, от и до. Учтем и первую судимость, учтем. Лишь бы не обосрался, это уж точно ни к чему. Я ждал минут двадцать и наконец вошел.
