Себастьян Жапризо - Купе смертников
Он говорил много лишнего. Он никогда не умел сразу перейти к главному. Он сказал, что это все. И в то же время он помнил, что блондинка говорила о фильмах, Лазурном береге, театрах, помнил также, что утром она встала первой, — когда он спустился со своей полки, то увидел, что она уже одета и совсем готова к выходу, а вещи ее стоят рядом с ее полкой. В конце концов он сообщил и эти подробности.
Инспектор сказал «хорошо», они вечером вышли на след некой Элианы Даррес, актрисы, вероятно, она и есть эта самая женщина.
— Бомба, вторая полка слева?
— Молодая девушка, белокурая, не очень высокая, хорошенькая, лет двадцати. Она села в Авиньоне, да, именно так. У нее был вид мелкой служащей, нашедшей место в Париже. Говорила немного нараспев. Вообще чувствовался южный акцент.
— Гароди, на верхней полке, слева.
Он не знал. Полка не была занята.
Инспектор произнес: «вот как», все билеты были проверены контролерами, и полка, согласно акту осмотра купе, который лежит у него перед глазами, была действительно занята.
Рене Кабур ответил, что его неправильно поняли, он просто не видел пассажира, место не было занято, когда он поднялся на свою полку.
— В котором это было часу? Это было глупо. Он, не колеблясь, солгал.
— Одиннадцать или четверть двенадцатого, не помню. Потом я слышал какой-то голос. Сон у меня чуткий, я плохо спал.
— Вы слышали голос человека, занимавшего соседнюю полку, Гароди. Я вас правильно понял?
— Да, это так. В общем, я полагаю, это был ее голос. Она, должно быть, говорила с девушкой, лежавшей на полке под ней. Я думаю даже, что она свесилась со своего места, и они довольно долго болтали.
— Почему вы говорите «она»?
— Потому что, как я полагаю, это была женщина.
— Что позволяет вам так думать?
— Это был высокий голос, не похожий на голос мужчины. И потом, это трудно объяснить, я сплю очень чутко, я чувствовал, как она поворачивалась на своей полке. Это была женщина.
— Вы хотите сказать, что судите по звукам, которые до вас доносились?
— Да, это так.
Теперь инспектор заговорил о жертве. Рене Кабура снова мучила жажда. Ему захотелось открыть дверь кабины, где ему стало трудно дышать. Рубашка его прилипла к спине, и капли пота стекали с висков и подбородка.
Он немного поболтал с Жоржеттой Тома в коридоре вагона.
Она сказала ему только, что демонстрирует товары. Но имени своего не назвала. Да, сказала еще, что провела четыре дня в Марселе. Это ее третья поездка туда в этом году. Нет, она казалась совершенно спокойной, в ней не чувствовалось никакой напряженности.
Утром, когда он вышел в коридор, она еще находилась в купе.
Они все еще были там. Нет, действительно, Гароди там не было.
Он сказал так, потому что не видел ее и в его представлении она как бы не была связана с их купе.
— Вот так! Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер служебного телефона, пообещал быть завтра точно в десять на набережной Орфевр. Комната 303, четвертый этаж.
Голос диктора поблагодарил и умолк, послышался щелчок, но Рене Кабур не испытал облегчения.
Открывая дверь кабины, он прочел еще одну надпись на стене, секунду постоял неподвижно, чувствуя приток свежего воздуха.
Он из числа этих людей. Однажды в четверть первого в поезде он оказался одним их них, одним из тех ничтожеств, которые исписывают стены подобными гадостями. Он ничего никогда не писал на стенах, но это не имеет значения.
Грацциано. Подняв воротник пальто, Рене Кабур вышел на окутанную полумраком привокзальную площадь, размышляя над тем, успеет ли инспектор завтра, до встречи с ним, поговорить с другими пассажирами купе и не будет ли он считать его пачкуном, сексуальным маньяком.
Напрасно он солгал по поводу того, в котором часу лег спать. Зачем? Кто-нибудь наверняка слышал: она говорила очень громко, почти кричала. Все равно узнают, что между ними в коридоре произошла какая-то ссора, каждый истолкует эту ссору по-своему, но все вспомнят, который был час, было ли это до или после проверки билетов. Контролеры это подтвердят.
Ложь. Поскольку он солгал один раз, ему больше не станут верить. А раз он попытался скрыть эту ссору, значит, она имела какое-то значение. Тут смогут увидеть обиду больного человека, а возможно, и мотив преступления. Причину ссоры нетрудно будет установить. И он мог бы выйти из поезда, затем, чуть позже, вернуться в вагон и, застав женщину в черных лодочках в купе одну, наброситься на нее. Она бы стала отбиваться, кричать. Он же, чтобы заглушить эти крики, мог задушить ее.
Но нет.
Стоя перед зеркалом, висевшим над умывальником, в своей комнате на шестом этаже, в комнате со скошенным потолком, где вот уже целую неделю все валялось в беспорядке — одежда, горшочки с кактусами, грязная посуда, — Рене Кабур проглотил две таблетки от гриппа и запил их стаканом воды, стараясь убедить себя, что ничего подобного завтра не произойдет.
Во-первых, он вполне мог перепутать, в котором часу лег спать. Главное — самому рассказать об инциденте как о чем-то несущественном, прежде чем кто-нибудь другой успеет это сделать.
Он очень ясно представил себе, какие ему следует сделать жесты, как непринужденно он должен себя при этом вести. Он лишь мельком упомянет об этом эпизоде, с легкой улыбкой, покачав головой, как бы говоря: «С этими женщинами, знаете…»
Он скажет: «Эти бабенки, знаете». Он скажет: «Мы стояли вдвоем в коридоре. Она сама меня спровоцировала. Вам известно, как это бывает. Такое сразу чувствуется. Я прижал ее. Сами понимаете. Право, жаль, между нами говоря, что такую привлекательную особу, с такой фигурой, вот так убили… Одним словом, она вдруг вспылила, стала из себя что-то строить, и я пошел спать».
И он тут же заговорит о другом. Это будет шуткой в мужской компании, всего-навсего.
Стоя перед зеркалом и глядя на себя так, как он смотрел в кабине на непристойные рисунки, не видя их, он почувствовал себя вдруг еще более подавленным. Он знал, что не сможет сыграть эту роль, произнести эти слова. Все будет выглядеть еще глупее. Он сам выложит им всю правду, что-то такое жалкое, унизительное, что всем станет не по себе. Он будет что-то бессвязно бормотать, покраснеет, может быть, даже заплачет. Им придется помочь ему натянуть пальто, его постараются выпроводить, не зная, что сказать, и вздохнут с облегчением, когда за ним закроется дверь. Жалкий тип.
Рене Кабур, успевший уже снять пальто, снова натянул его, застегнулся. Он не мог больше оставаться в этой комнате. Он пойдет куда-нибудь поужинать, все равно куда. Он взглянул на чемодан, лежавший на не убранной с прошлой субботы постели, хотел было надеть фуфайку, достать другую пару перчаток. Потом передумал, вышел, погасив верхний свет и оставив зажженной лампу над умывальником, которая продолжала освещать пустое зеркало.
Перед ресторанчиком «У Шарля» он на минуту задержался. Было уже около девяти часов. Он увидел через оконное стекло хозяина ресторана, подсчитывающего дневную выручку. В зале сидел всего лишь один посетитель, молодой блондин, он поднял голову и посмотрел на него, раскрыв рот, к которому подносил кусок бифштекса. Засунув руки в карманы пальто и подняв воротник, Рене Кабур зашагал дальше.
Он шел, думая о женщине в темном строгом костюме, с длинными ногами в нейлоновых чулках, такой, какой она запомнилась ему после чтения «Франс Суар». Он жалел, что оставил газету на диванчике в пивном баре. Ему бы хотелось перечитать статью, еще раз взглянуть на фотографию.
Зачем он, черт побери, позвонил по телефону? В этом темном городе, который никогда, да, именно никогда, так и не станет его городом, наверняка живут десятки Кабуров. Его бы ни за что не нашли.
Имя Грацциано напомнило ему о боксере, боксер — о Спортзале, Спортзал — о встречах, происходящих там по субботам, а сегодня как раз суббота.
Ему подумалось, что посещения Спортзала — единственные за последние годы приятные минуты в его жизни.
Он решил было сначала спуститься в метро, потом передумал: еще только начало месяца, а на Рождество он ждет прибавки к жалованью. И чуть не бегом направился к Восточному вокзалу в поисках такси.
У вокзала он и впрямь побежал. Кто-то, вероятно опаздывающий на поезд, бежал за ним следом. Рене Кабур толкнул проходившую парочку, извинился, открыл дверцу машины и крикнул шоферу:
— В Спортзал!.. На бокс!
Он тяжело дышал. Девять часов. Первый раунд, должно быть, уже начался. Он, вероятно, на него не поспеет. А ведь именно после той первой встречи в три раунда боксеров-любителей он пристрастился к этим вечерним субботним вылазкам. В 57-м году, в феврале месяце. Два боксера легчайшего веса, до 53 килограммов, маленьких, с маленькими злыми лицами.
Он пришел в Спортзал за компанию со старым школьным товарищем, который приехал в Париж на неделю и должен был вернуться в Жиронду, откуда и сам Кабур был родом. Град ударов, угрюмые взгляды, которыми обменивались маленькие боксеры во время отдыха. Но дело было не в этом. Когда один из боксеров, вышедший на ринг с простым полотенцем на плечах, упал с обреченным лицом, запутавшись руками в веревках, а его противник наносил, наносил и наносил ему все новые удары, пока рефери не схватил его в охапку и не оттащил в сторону, в зале поднялся невероятный шум, раздались громкие крики, грохот отодвигаемых скамеек, и вся толпа вскочила со своих мест, словно взмыла вверх огромная волна. И вот тогда-то все и произошло. Именно в эту минуту.
