Жорж Сименон - Поезд
Мне не нравилось, что г-жа Жамэ ласкает меня и жалеет. Я ее сторонился. После школы у меня вошло в привычку бегать за покупками, стряпать, мыть посуду.
Однажды вечером отца привели двое прохожих — он без чувств валялся на тротуаре. Я хотел бежать за врачом, но они убедили меня, что этого не требуется, что отцу нужно просто проспаться. С их помощью я его раздел.
Г-н Совер держал его только из жалости, это я тоже знал. Много раз его доверенный говорил хозяину грубости, а назавтра плакал и просил прощения.
Это все не важно. Я хотел, собственно говоря, подчеркнуть, что вел не такую жизнь, как мои сверстники, а когда мне исполнилось четырнадцать, меня пришлось послать в санаторий в Савойе, за СенЖерве.
Я уезжал один — мне впервые предстояло ехать в поезде — и был убежден, что живым не вернусь. Это меня не печалило, я начинал понимать безмятежность г-на Севера.
Во всяком случае, таким, как другие, мне никогда не бывать. Еще в школе я казался настолько хилым, что меня не принимали в игры. И вот теперь я вдобавок заболел такой болезнью, какая считается чем-то вроде порока, которого нужно чуть ли не стыдиться. Какая женщина согласится выйти за меня замуж?
Там, в горах, я жил четыре года, как в поезде; я хочу сказать, что меня в общем-то не трогало ни прошлое, ни будущее, ни то, что происходило в долине, ни тем более жизнь в далеких городах.
Когда мне объявили, что я здоров, и отправили обратно в Фюме, мне было восемнадцать. Отца я нашел почти таким же, каким оставил, только черты лица его еще больше расплылись, а взгляд стал печальней и боязливей.
Когда мы встретились, он внимательно следил за выражением моего лица, и я понял, что ему стыдно и в глубине души он вовсе не рад моему возвращению.
Мне требовалась сидячая работа. Я поступил учеником в большой магазин роялей, пластинок и радиоприемников, принадлежавший г-ну Поншо.
В горах я привык прочитывать за день книгу или две, эту привычку я сохранил и дома. Каждый месяц, а потом каждые три месяца я ездил в Мезьер показываться специалисту, не слишком-то веря его добродушным заверениям.
Я вернулся в Фюме в 1926 году. Отец умер в 1934-м от эмболии, а г-н Совер был еще хоть куда. Незадолго до того я познакомился с Жанной, она работала продавщицей в галантерейном магазине Шобле, через два дома от моей работы.
Мне было двадцать шесть, ей — двадцать два. Мы вместе погуляли по улице в сумерках. Сходили вдвоем в кино, и я держал ее за руку, а потом, в воскресенье, под вечер, мне было позволено свозить ее за город.
Мне казалось, что в это невозможно поверить. Она была для меня не просто женщина, но символ нормальной, правильной жизни.
И я готов поклясться, что именно во время этой прогулки по долине Семуа, на которую мне пришлось просить разрешения у ее отца, зародилась во мне уверенность, что это возможно, что она согласится выйти за меня замуж, создать вместе со мной семью.
Меня переполняла благодарность. Я готов был упасть перед ней на колени. Я потому так долго рассказываю обо всем этом, что хочу объяснить, какое значение в моих глазах имела Жанна.
И вот теперь в вагоне для скота я не думал о ней, которая была на восьмом месяце беременности и, вероятно, мучительно переносила это путешествие. Я ломал голову, почему нас загнали на запасный путь, который никуда не ведет, а может быть, ведет туда, где еще опаснее, чем у нас дома.
Когда мы остановились в чистом поле, возле переезда, пересекавшего проселочную дорогу, я услышал, как кто-то сказал:
— Дороги разгружают для войск. На фронте нужны подкрепления.
Поезд не двигался. Больше ничего не было слышно — только внезапное птичье чириканье да плеск ручья. На насыпь спрыгнул человек, потом другой.
— Эй, шеф, это надолго?
— На час, на два. Может, и заночевать придется.
— А не может быть такого, что поезд двинется без предупреждения?
— Если паровоз вернется в Монтерме, оттуда нам пришлют другой.
Сперва я убедился, что паровоз действительно отцепили, и тут же увидел, как он удаляется по расстилающимся вокруг лесам и полям. Я спрыгнул на землю и первым делом бросился к ручью напиться прямо из горсти, как в детстве. У воды был тот же вкус, что когда-то, — вкус травы и моего разогретого тела.
Из вагонов выходили люди. Сперва неуверенно, потом смелей я пошел вдоль состава, пытаясь заглядывать в вагоны.
— Папа!
Дочка звала меня, размахивая рукой.
— Где мама?
— Здесь!
Две женщины средних лет загораживали ее от меня и, судя по всему, ни за что не желали подвинуться: возбуждение моей дочки явно их возмущало.
— Папа, открой! Я не могу. Мама хочет тебе что-то сказать.
Вагон был старого образца. Мне удалось открыть дверь, и на двухъярусных полках я увидел восемь человек, неподвижных и хмурых, как в приемной у дантиста. Жена и дочь были там единственные, кому еще не стукнуло шестидесяти, а одному старику в противоположном углу было уже наверняка не меньше девяноста.
— У тебя все в порядке, Марсель?
— А у тебя?
— Все хорошо. Я беспокоилась, поел ли ты. Слава богу, что поезд остановился. Продукты ведь у нас.
Зажатая монументальными бедрами соседок, она едва могла шевельнуться и с трудом протянула мне батон и целую колбасу.
— А вы?
— Мы не выносим чеснока, ты же знаешь.
— Она с чесноком?
Утром в бакалее я об этом не подумал.
— Как ты устроился?
— Неплохо.
— Ты не мог бы мне принести немного воды? Перед отъездом мне дали бутылку, но здесь так жарко, что мы уже все выпили.
Она протянула мне бутылку, я побежал к ручью и наполнил ее. Там уже стояла на коленях и мыла лицо та женщина в черном платье, что забралась с неположенной стороны, когда пришел бельгийский поезд.
— Где вы раздобыли бутылку? — спросила она. У нее был иностранный акцент, но не бельгийский и не немецкий.
— Жене кто-то дал.
Больше вопросов она не задавала и стала вытираться носовым платком, а я пошел к вагону первого класса. По дороге я споткнулся о пустую бутылку из-под пива и вернулся подобрать ее, как великую драгоценность. Это ввело мою жену в заблуждение.
— Ты пьешь пиво?
— Нет. Это для воды.
Любопытно: мы разговаривали, как посторонние. Нет, не совсем так, скорее, как дальние родственники, которые долго не виделись и не знают, о чем говорить. Может быть, нам мешало присутствие этих старух?
— Можно мне выйти, папа?
— Выходи, если хочешь. Жена забеспокоилась.
— А если поезд тронется?
— Мы без паровоза.
— Значит, мы останемся здесь?
В этот миг мы услышали первый взрыв, глухой, далекий, но все равно все мы вздрогнули, а одна из старух зажмурилась и перекрестилась, как при раскате грома.
— Что это?
— Не знаю.
— Самолетов не видно?
Я посмотрел на небо, такое же синее, как утром. По нему медленно плыли два золотистых облачка.
— Не позволяй ей уходить далеко, Марсель.
— Я с нее глаз не спускаю.
Держа Софи за руку, я шел вместе с ней вдоль путей, ища глазами вторую бутылку, и мне повезло — я нашел-таки, причем вторая была больше, чем первая.
— Зачем она тебе?
Я солгал только наполовину:
— Наберу запас воды.
Я как раз подобрал третью бутылку, на этот раз из-под вина. Я собирался отдать хотя бы одну из бутылок женщине в черном.
Я заметил ее издалека, она стояла перед нашим вагоном в пыльном атласном платье, и фигура ее с непокорными волосами казалась совершенно чуждой всему, что ее окружало. Она разминала ноги, нимало не интересуясь происходящим, и я заметил, что каблуки у нее высокие, очень острые.
— Маме не было плохо?
— Нет. Там у нас одна женщина все время разговаривает и уверяет, что поезд обязательно будут бомбить. Это правда?
— Она сама не знает, что говорит.
— Ты думаешь, не будут бомбить?
— Убежден, что не будут.
— А где мы будем спать?
— В поезде.
— Там нет постелей.
Я пошел к ручью и вымыл три свои бутылки, тщательно прополоскав, чтобы отбить вкус пива и вина, потом наполнил их свежей водой.
По-прежнему вместе с Софи я вернулся к своему вагону и протянул одну из бутылок молодой женщине.
Она удивленно посмотрела на меня, перевела взгляд на дочку, поблагодарила кивком головы и поднялась в вагон, чтобы спрятать бутылку в надежное место.
Кроме домика дежурного по переезду нам был виден только один дом: это была совсем маленькая ферма довольно далеко от нас, на склоне холма; во дворе женщина в фартуке кормила домашнюю птицу, как будто никакой войны не было.
— Твое место вот это? На полу?
— Я сижу на чемодане.
Жюли вовсю кокетничала с краснолицым мужчиной с жесткими, седыми волосами, он смотрел на нее двусмысленным взглядом, и время от времени оба они издавали такой смешок, какой слышится подчас из беседки какого-нибудь ресторанчика. У мужчины была в руках бутылка красного вина, и он угощал свою соседку из горлышка. При каждом взрыве смеха ее большие груди под блузкой, покрытой фиолетовыми пятнами, так и ходили ходуном.
