Анна и Сергей Литвиновы - Несвятое семейство
«Ну, вот и без наездов не обошлось, – отстраненно подумал журналист. – Наверняка во многом я сам окажусь виноват».
– Однако ты ж понимаешь, Дима, – продолжал Анатолий Степанович, – ты в редакции не один. И я отвечаю за всю ее. За всех вас. И всех вас прикрываю. И сейчас тебе говорю: подожди, Дима. Пока не время нам вылезать с этой статьей. Я зондировал почву… там, – последовал красноречивый жест: указательный палец ткнул в потолок. Собеседник минуту подождал, однако, лишенный спасительной Диминой реплики, принужден был продолжать: – И все до единого говорят: лучше повременить. Поэтому давай, Полуянов, повторим попытку позже, когда все уляжется. Ты, конечно, волен свой материал забрать, и я не буду против, если ты его напечатаешь в каком-нибудь другом издании, – презрительное лицо главного выразило все его крайне снисходительное отношение к прочим средствам массовой информации, вместе взятым. – Однако я, откровенно говоря, тебе не советую. Не время пока. – Новая пауза, и, так как репортер хранил молчание, главнюга, делая над собой усилие и преодолевая, как видно, определенное внутреннее сопротивление, продолжил: – Ты, конечно, за то, что я от такого горячего материала отказался, можешь считать меня дураком, но…
Диме надоело зрелище агонизирующего главнюги, и он встал, сказал:
– Дураком считать не буду. А трусом – да.
И вышел из кабинета.
* * *Распечатанную свою статью, на «собаке», он видел на столе у главного, но забирать ее не стал. Демонстрация была бы, конечно, впечатляющей – но какой в ней практический смысл, если она вся хранилась у Полуянова в рабочем компьютере? В любой момент посылай, хочешь – в «Новую газету», а хочешь – на «Эхо Москвы». Или… А что – или? Куда еще можно ее пристроить? Коротка скамейка средств массовой информации, которые позволяют себе нынче правду. Даже трудно поверить, что, когда Дима начинал, все вокруг были откровенны наперебой. А теперь хочешь быть журналистом – лги. Ну, или отправляйся во внутреннюю эмиграцию – писать про культуру, спорт, природу и животных, как в советские времена народ поступал. Можно также звезд и звездочек нынешних поливать или облизывать. Ну а время журналистских расследований прошло. Или, оптимист скажет, еще не наступило по новой. Поэтому пулю, которую он отлил, несмотря на все эвфемизмы, мало кто в Москве напечатать захочет или тем паче по радио передать. Если только в Интернете разместить, на «Всемирном журнале», допустим. Тоже, на худой конец, вариант. Да только в Сети не платят – а что они с Надеждой кушать будут?
Журналист вернулся в свой кабинет. У него в пользовании имелась крошечная клетушка, однако ото всех отдельная. А он, как оказалось, в итоге не особо даже расстроился. Он понимал, к чему дело шло. Просто теперь для него появился стопудовый повод остановиться, оглянуться и подумать: как быть ему дальше и что делать? А сейчас, чтобы прогнать от себя очередное разочарование, он решил принять пару рюмочек.
В углу кабинетика еще с советских времен стоял сейф, а в нем – дежурная бутылка коньяка на самый экстренный случай, если забредет в кабинет не какой-нибудь ушлый, желающий продолжить на халяву коллега, а дорогой, неожиданный гость. Например, особо уважаемый автор. Или старый приятель, вроде опера Соловьева. Или, чего уж греха таить, удивительной красы фемина, к которой он вдруг воспылает глубочайшей страстью.
Однако фемины, откровенно говоря, здесь давно не появлялись. Особо уважаемые друзья, включая опера Соловьева, тоже не торопились. Вот и приходилось теперь использовать тревожную бутылку, чтобы снять стресс и залить разочарование. А оно, разочарование, чего уж скрывать, конечно, имелось – потому как и надежда, признаемся честно, у спецкора до недавнего момента теплилась.
Заливать горе вином Дима терпеть не мог. Равно как и керосинить на радостях. Слишком многие коллеги-журналисты на его глазах из-за этой проклятой привычки теряли сначала свои способности, а потом, довольно скоро, и работу, семью, и самих себя. Поэтому Полуянов не признавал никаких поводов, не велся на предложения – давай, мол, вспрыснем неудачу, посидим, попроклинаем всех подряд: редакторов, губернаторов, страну и строй. Дима рассматривал коньяк лишь как редкое лекарство, антидепрессант и транквилизатор в одном флаконе, поэтому выпил одну за другой пару рюмок.
Полегчало, потеплело – и он засобирался домой, к Надежде, не останавливаясь, не откликаясь на звонки и на устные предложения скоротать совместно вечерок.
Вечернее метро тоже оптимизма Полуянову не прибавило. Несмотря на девять вечера, поезда шли полными – как притиснули его к двери, так почти до самого «Медведково» ехал. Зато появилась возможность спокойно подумать.
Радоваться, конечно, было нечему, однако спасибо главнюге за то, что он предельно прояснил обстановку. Значит, дилемма представлялась простая: либо покорно скушать все, что ему Анатолий Степанович выкатил, и как ни в чем не бывало приходить на работу и расследовать в дальнейшем, от кого родился ребенок у Киркорова. Либо – забрать статью, хлопнуть дверью и пойти свататься куда-нибудь в оппозиционное издание.
А пока шел от метро к дому, придумал кое-что здравое: посоветоваться с Надеждой. Он ее в свои редакционные дела обычно не посвящал. С одной стороны, берег, конечно, но и высокомерничал: что она, простая библиотекарша, может понимать в высоких материях! А сейчас, когда по-настоящему припекло, когда по самому большому, гамбургскому счету совет ему понадобился, решил с невенчанной женой поделиться. Однако одновременно загадал (глупо, конечно, и даже подловато, но все равно): если вдруг будет Надежда уверять, что надо утереться, бросить статью в урну и забыть, и работать дальше, как работал, – тогда он вспылит и, скорее, самое Надежду бросит!
А почему нет? Почему бы Полуянову не бросить разом все?! Как заманчиво! Покинуть и работу, и Надю! Сдать на длительный срок оставшуюся от мамы квартиру и уехать, допустим, в Таиланд, денег хватит. А там провожать закаты, предаваться тайскому массажу со смуглой покорной аборигенкой и, наконец, начать писать свой давно вынашиваемый роман века. Как соблазнительно!
* * *Надя
Целый день сегодня лил дождь, и Димка пришел с работы – под стать погоде. Хмурый, бледный, язвительный.
Надя, по счастью, была уже опытной спутницей жизни, потому осаждать любимого вопросами «Что случилось?» с порога не стала. Не стала и принюхиваться, хотя знала: Полуянов всегда мрачный, когда начинает трезветь. Неужели (дурацкие, вольные газетные нравы!) опять что-то отмечали посреди рабочего дня?
Продолжала осторожно приглядываться к сердечному другу. Нет, тут не алкоголь. Точнее, не он один. Димку мысль какая-то гложет. Похоже, не слишком приятная.
Полуянов молча переоделся в домашнее. Рубашку, против обычая, не на кровать швырнул, а дисциплинированно отнес в бак с грязным бельем. Вымыл руки – хотя обычно, будто маленькому, приходится напоминать.
«Не просто хмурый, но еще и послушный. Тревожный симптом», – заволновалась Надя.
Но вид продолжала сохранять самый благодушный, приветливый. Весело объявила:
– Сегодня на ужин у нас шашлык. Настоящий. Я сделала в маринаде на минералке, как ты любишь! И пожарила в духовке, на шампурах.
Ждала, что хотя бы сейчас оттает, улыбнется, побежит к бару вино выбирать, но Димка лишь вяло улыбнулся:
– Отлично.
И взялся за мясо – нежнейшее, да с пылу, с жару – без малейшего аппетита.
Наде очень хотелось разразиться саркастическим: «Кто тебя накормил-то?» Но она снова удержалась. Хотя внутри вся кипела от возмущения. Как пропаганда смеет утверждать, будто у мужчин с женщинами в России равные права? Ты, как взмыленный пони, мчишься с работы – прямиком к плите, тут же бросаешься жарить-парить, даже чайку некогда выпить. А барин приходит точно к горячему ужину и ковыряется с кислым видом, ни спасибо тебе, ни слова ласкового.
А она – нет бы высказать суженому все, что о нем думает, дрожит: почему хмур, глаза отводит? Не последует ли сейчас – вечный ее тайный кошмар – реплика: «Извини, Надюшка, не знаю даже, как тебе сказать… кажется, наши отношения себя исчерпали»?
Только бы миновала сегодня гроза!
Димка, пусть без аппетита, мясо поклевал, овощами (тоже на гриле пожарила!) заел – и, счастье, повеселел, размяк. Привычным жестом обнял Надю за сдобную талию, чмокнул в щеку, румяную от кухонного жара, шепнул в ушко:
– Кормилица ты моя!
– Я-то думала: любимая женщина! – весело попеняла она.
– Ты – совершенство во всех ипостасях! – нашелся журналист. – Леди в гостиной, хозяйка на кухне…
Надя ждала: сейчас последует продолжение афоризма про спальню, и Димина рука опустится ей на бедро, но журналист (кажется, с сожалением) отстранился. Произнес:
– Надюха! Мне с тобой поговорить надо.
