Татьяна Степанова - Валькирия в черном
В комнате витал тяжелый запах перегара.
– Виола, остановись. Ты должна поехать с нами, – Гущин шагнул к ней.
– Никуда она с вами не поедет.
Луч света от фонаря уперся в лицо охранника Павла Киселева. Тот сидел на полу, прислонившись спиной к стене. А теперь медленно поднимался на ноги, будто вырастая на глазах из тьмы.
Страж…
– Она поедет с нами. Я задерживаю ее в связи с подозрением в убийстве Андрея Лопахина, сестры Гертруды и покушении на жизнь Офелии, – Гущин двинулся вперед.
– Еще шаг, и я стреляю.
Луч света от фонаря дернулся, и Катя увидела в руке Павла Киселева пистолет.
Полковник Гущин был безоружен. Ехать на задержание несовершеннолетней, пусть и убийцы, вооруженным – значит, не уважать себя.
Катя замерла, стыдно прятаться за чужой спиной, но, когда вот так в тебя хладнокровно и зло целятся из пистолета, надо еще найти в себе силы, чтобы не потерять окончательно лицо.
– Киселев, опустите пистолет, вы что, с ума сошли?
– Заткнись, – Киселев повел дулом в ее сторону. – Убирайтесь отсюда.
– Мы уедем только с ней. На ней два убийства, два отравления, и ее сестра едва из-за нее не отдала богу душу. Эй ты, хватит валять ваньку! – Гущин резко толкнул Виолу, пытаясь остановить это ее бездумное механическое кружение.
Она словно опомнилась, пронзительно испуганно взвизгнула. И в этот момент Киселев выстрелил. Звук выстрела в тесном помещении оглушил, но никто не пострадал.
– Пашка, это что ж ты против меня с простой травматикой? Против меня?!
– Да я без этого, голыми руками прикончу тебя, старый дурак! Только попробуйте ее тронуть… мою девочку… что я потом ее матери скажу, что я Анне потом скажу, не уберег!
Они сцепились у стола, как два разъяренных медведя. Травматический пистолет упал на пол, Катя отшвырнула его ногой подальше.
– Вы ее не заберете, мать забрали, посадили, а ее я вам не отдам. – Киселев, молодой, бешеный, могучий, лупил полковника Гущина, как грушу в спортзале. – Не сметь к ней прикасаться… что бы она ни сделала… Виолка, девочка, беги!
Но Виола, наконец-то стряхнув с себя алкогольный туман, словно протрезвев, завизжала как дикая кошка и кинулась в самую гущу драки, стараясь выцарапать полковнику Гущину глаза.
Катя схватила с пола травматику и нажала на спусковой крючок – выстрел вверх!
– Прекратите! Остановитесь!
Неизвестно, что бы произошло дальше, но тут в распахнутую настежь дверь, залитые лунным светом, как серебром, ввалились сыщики, ехавшие во второй оперативной машине, заплутавшей во мраке на электрогорских дорогах.
Через мгновение все закончилось. Все это пьяное побоище. Сколько Катя писала в своих очерках о «профессиональных и красивых задержаниях в ходе проведения уголовным розыском операции»! Но случается и некрасиво и непрофессионально, а неловко, нелепо – вот так, как в эту ночь без электричества.
Павла Киселева держали трое, но он все равно рвался, как пес с цепи, изрыгая проклятия. Полковник Гущин тяжело дышал, украдкой держался за сердце, Катя кричала: «У кого есть валидол?»
Виола забилась в угол, свет фонарей слепил ее.
Как я вас всех ненавижу…
Она крикнула это там, в коридоре УВД…
Она была у Лопахина в тот вечер…
У нее не обнаружено следов яда, лишь рвотное средство, антидот…
Она оказывала сопротивление сейчас при задержании...
Все так, но…
Все равно что-то тут не так, что-то не сходится.
– Уберите фонари, – попросила Катя, подошла к сжавшейся в комок девочке. – Виола, послушай меня, пожалуйста. Давай поговорим.
Виола сползла вниз по стене. Кате пришлось тоже опуститься на грязный пол.
– Виола, это очень серьезное дело.
Девочка дышала алкоголем.
– Виола, мы думаем, что это ты отравила сестер и отравила Лопахина, военного, майора, жившего тут, на даче в Баковке. Ты же его знала. Врать бесполезно, мы видели вашу переписку по электронной почте. У вас были с ним отношения, сначала виртуально, а потом…
– Дрянь он, – Виола моргнула как сова. – А что мне делать, хотелось все по-настоящему узнать, попробовать… все по-взрослому… со взрослым. Я ведь умираю, а он не хочет ничего замечать, она околдовала его, только ее одну он и видит, только ее любит.
– О ком ты говоришь? Кто ОНА?
– О матери, она же в тюрьме, у вас. А он… видите, какой он? Только пьет теперь, грозился застрелиться с горя. А я… я так люблю его, – Виола смотрела на Киселева. – Я ему никогда не была нужна. Если ты не нужен, что остается, кроме чертова Интернета. Там, на этих сайтах, сплошные извращенцы.
– Это ты при встрече подменила лекарство Лопахину? Он умер в своей машине.
Виола посмотрела на Катю.
– И сестер? Это ты сделала?
– Я ничего не делала.
– Виола, не лги. Признайся. Вот увидишь, сразу станет легче.
Это веско сказал полковник Гущин. Отдышавшись, он снова взял руководство в свои, еще предательски дрожавшие после драки с могучим противником руки.
– Я никого не убивала!
– Не лги нам! Я все про тебя знаю. Крутила в Интернете с ним. А потом там, на даче, вечером во время вашего свидания подменила ему в его шприце инсулин ядом.
– Да я ничего не делала! Это Филя сказала, что он чертов педофил!
– Офелия? Вы что, были у него там, на даче, вдвоем? – спросила Катя.
– Да, я хотела встретиться… он так настаивал в чате, и я согласилась, а потом в последний момент струсила. И Филя сказала, что пойдет со мной. Он сначала там, на даче, слегка обалдел, а потом даже обрадовался, что мы вдвоем. Музыку включил, мы вина выпили. А затем он в такой раж вошел, возбудился, и… мы сразу оттуда сбежали. И я больше никогда… Павлик, я больше никогда так не стану делать… И тогда с ним тоже ничего не было.
– Где Офелия? – спросила Катя.
– Она там.
– Где там?
– Дома, у себя в комнате. Я хотела с ней поговорить, но она снова заперлась. Сказала, чтобы мы все оставили ее в покое.
Глава 57
РАЗ, ДВА, ТРИ…
Несколько оперативников остались в сторожке караулить задержанных. На Киселева пригрозили надеть наручники, но он затих.
Гущин и Катя побежали через сад к дому.
– Мы же все там обыскали, Федор Матвеевич, там никого.
– Мы не поднимались наверх.
Войти в этот темный пустой мертвый дом снова… Кате почудилось, что открывается не дверь входная, а плита могильного склепа.
С отчаянно колотящимся сердцем в груди она ринулась через холл к лестнице на второй этаж.
– Федор Матвеевич, скорее!
Грузный Гущин тяжело пыхтел, карабкаясь по ступенькам.
Коридор.
Темнота.
Пятно света.
– Офелия! – крикнула Катя.
В мертвом доме не отозвалось даже эхо. Лишь тень мелькнула и пропала в большом зеркале на стене, будто кто-то оттуда из зазеркалья приблизился, прильнул к стеклу с той стороны, словно к киноэкрану, чтобы попытаться различить происходящее.
Как мечутся эти двое в душном узком коридоре, как пятно света от жалкого фонаря шарит по стенам, упираясь в закрытые двери и пустые углы.
Тихо, тихо…
Не надо кричать…
– Офелия! – крикнула Катя.
Тихо, тихо… безмолвие, как петля, захлестнувшая горло, отчаяние, как кляп, забивший рот.
– Офелия!
Гущин распахивал двери комнат. Пустые, нежилые, чисто убранные гостевые спальни. И вот комната с розовыми обоями, с кроватью, застланной розовым атласным покрывалом, с мягким ковром и плюшевым медведем на тумбочке у изголовья.
– Ее тут нет, неужели сбежала?
– Федор Матвеевич, я, конечно, могу ошибаться, но это комната Гертруды, – Катя вышла в коридор, попробовала открыть дверь комнаты напротив.
Заперто.
– Офелия, открой!
Тихо, тихо… что же вы так кричите…
Не шумите, вы ведь все еще там, в просмотровом кинозале, и проектор стрекочет как мертвая цикада, и это всего лишь кино, хроника событий, чужих смертей, чужих страстей, чужой жизни, которую кто-то запечатлел, создал.
Не в назидание, нет.
Разве можно чему-то научиться у смерти?
– Федор Матвеевич, придется дверь ломать!
Полковник Гущин надавил на дверь плечом. Та не поддавалась. Тогда отойдя подальше, примерившись, нацелившись – раз, два, три – с разбега он ударил в дверь всем своим немалым весом, и замок, запертый изнутри, не выдержал.
Большое окно этой девичьей комнаты, где царил хаос и пахло рвотой, распахнуто настежь.
Освещенная луной возле окна, цепляясь рукой за подоконник, фигурка скорчилась на полу – словно зародыш в утробе, подтянув колени к животу.
– Офелия! – Катя бросилась к ней, подхватила ее.
Нет, нет, тихо, тихо… и даже сорок тысяч братьев… и сестер… и вся полиция в мире не может…
Тихо, тихо…
Почерневшее лицо, закушенные от боли губы.
И уже холодная… холодная как лед.
– Яд. Мертва уже несколько часов.
Свет фонаря, который Гущин, держа в руке, направлял на нее, внезапно стал шириться, расти, он был так ярок и ядовит – этот свет, что Кате невольно пришлось закрыть глаза.
