Виктория Платова - Она уже мертва
И ей – хорошо!
Снова пробили часы – теперь уже за Белкиной спиной, еще пятнадцать минут оказались списанными с баланса вечности. Белка захлопнула папку и попыталась засунуть ее в сумку. Папка – слишком объемная, влезает лишь наполовину, и даже если избавиться от бальзама «Звездочка» и посадочного талона, делу это не поможет.
Но через секунду она забыла и о папке, и о сумке, и даже о мрачном дневнике Инги Кирсановой. Всему виной оказался ковер, вернее – угол ковра, оказавшийся отогнутым. Оттуда, из образовавшейся щели, выглядывала прядь светлых волос. Невозможно было понять, какой именно длины были волосы. Как и еще одно – искусственные они или настоящие. Парик? Со спасительной мыслью о парике Белка носилась несколько мгновений, хотя разум подсказывал ей: Парвати – не та особа, что будет хранить какие-то дурацкие парики. Другое дело, если бы многорукая богиня внезапно решила переквалифицироваться в русалку! Светлые волосы – неотъемлемый русалочий атрибут. Русалка на ветхой иллюстрации с крышки сундука – светловолосая. И русалка-оборотень Аста тоже была светловолосой. Воспоминания об Асте (откуда что взялось?) тотчас опрокинули Белку в то лето – с пляжем, с магнитофоном-кассетником, с давно и прочно позабытой песней «Losing My Religion». Именно ее первые такты запульсировали в Белкиных висках, а может, это просто кровь прилила к голове. Что-то подсказывало ей: отойди, не ввязывайся, не трогай то, что тебе не принадлежит. Все еще может закончиться хорошо, если верх возьмет трусюндель. Он никуда не делся, хотя и терпел поражение – раз за разом, ведь сегодня особенный день!
Затаив дыхание, Белка коснулась волос кончиками пальцев: они были мягкими на ощупь, настоящими – ни о каком парике не может быть и речи! Еще можно было остановиться, но проклятое любопытство подталкивало ее дальше и дальше – какие еще сюрпризы приготовил Белке Повелитель кузнечиков? Резким движением она отбросила ковер – весь, целиком. И то, что предстало перед ее взглядом, было так невозможно, немыслимо, что Белка едва не потеряла сознание от ужаса.
В сундуке, скрючившись, лежала… Аля.
Аля, невесть как исчезнувшая из старого бабкиного дома. Аля, которую безуспешно разыскивали на протяжении нескольких часов. И вот она нашлась. И никакой радости эта находка не принесла. Ни Белке, ни любому другому человеку, окажись он на Белкином месте.
Аля была мертва.
Мертвее дельфина из дневника Инги Кирсановой, мертвее всех стрекоз и жуков из Лёкиной энтомологической коллекции. По странной иронии судьбы на ее шее виднелся уже знакомый Белке по фотографии след от удушения – странгуляционная борозда. На этом сходство с фотографией заканчивалось: ведь на ней она казалась спокойной, почти безмятежной. Аля, лежащая сейчас в бабкином сундуке, являла собой прямую противоположность снимку. Ноги подломлены в коленях, руки согнуты в локтях, голова неестественно вывернута. Лицо искажено в последней гримасе страха и боли. Тот, кто засунул молодую актрису в сундук, не особенно церемонился с ней – ни после смерти, ни в тот момент, когда она была еще жива. И Аля понимала, что пощады ждать не приходится, страшно даже подумать, что она пережила в последние минуты перед смертью. Но ведь злодей, совершивший это… не может быть Сережей!
Белка все еще не в состоянии отвести взгляда от шеи со вспухшим ярко-фиолетовым рубцом. В глаза лезут подробности, которые в другое время обязательно бы ускользнули: светлая бороздка на коже – она тянется от века к мочке уха (должно быть, несчастная девушка плакала и молила палача о пощаде); тушь, осыпавшаяся с ресниц и покрывшая щеки едва заметной угольной пылью; сережка в ухе – серебряная и какая-то детская, умилительная до невозможности: крошечный медвежонок с глазками-аметистами; родин-ка-мушка над верхней губой, слишком эффектная, чтобы быть настоящей.
Все здесь – ненастоящее.
Все – дурная постановка дурного режиссера, который так до конца и не определился с жанром. Фильм-нуар? Фильм ужасов? Затрапезный детектив? История о маньяке, целых двадцать лет терроризирующем округу? Комната вдруг теряет объем, съеживается до размеров статичного кинематографического кадра. Общий план неожиданно сменяется крупным: вот чемоданы, помеченные начальными буквами имен детей Парвати; вот сундучная русалка – ее совсем не беспокоит сеть, опутавшая хвост, об этом свидетельствует улыбка, одновременно победительная и исполненная презрения к ловцам. Надпись на картинке с пойманной сиреной гласит: «La Vie Parisienne», парижская жизнь. Мечты русалки (обзавестись ногами вместо хвоста и устроиться в кордебалет «Мулен Руж») не менее фантасмагоричны, чем мечта Белки увидеть Сережу; вот книжный шкаф – разноцветные корешки плотно прижаты друг к другу, книг здесь не меньше двух сотен. И все они… «Анжелика».
Книга, которую Аста читала в лето своего исчезновения.
Это кажется невозможным, но крупный план не врет: «Анжелика» в самых разных ипостасях, «Анжелика» когда-либо издававшаяся, сколько переизданий она выдержала? Здесь представлены все. Только теперь Белку окончательно накрывает липкий страх. Кажется, режиссер определился окончательно: эй, ребята, мы снимаем ужастик про серийного убийцу, реквизит готов? Актриса на месте или опять застряла в курилке? На месте? Отлично. И почему посторонние на площадке?
Посторонняя здесь она, Белка. Луч корабельного фонаря бьет ей в глаза подобно софиту, а она все надеется, что сейчас Аля пошевелится, разогнет затекшие ноги, стряхнет с ладоней пыль от старого ковра – «Ловко мы тебя разыграли? А ты и поверила, маленькая глупышка!»
Вот черт, разве она маленькая? Кто внушил Белке мысль, что ей снова одиннадцать? Она сама. Она так страшно хотела вернуться в те времена, когда Сережа был здесь и по-братски опекал ее, что почти поверила в это. Но правда состоит в том, что она не Белка – Полина. Что ей уже давно перевалило за тридцать, что она одинока и несчастлива в любви, что с ее психикой все далеко не в порядке и она принимает желаемое за действительное… Вот только смерти Али она не желала никогда! И ничьей другой – тоже. Почему в ловушку попала именно она? Не Маш и ее братец Миш, никогда не отличавшиеся особой любовью к ближнему, не Шило, не Ростик, не Тата? А то, что это ловушка, у Белки не осталось никаких сомнений. Она была слишком любопытна, слишком легковерна!.. На рубце отчетливо видна буква «А». Это – не клеймо, не татуировка.
Оттиск, который оставило орудие убийства.
Аля была задушена ремнем, что валялся на дорожке зимнего сада. Убийца поступил не слишком осмотрительно, оставив его… Да нет же!
Он все предусмотрел.
Он заманил несчастную Белку в западню, пользуясь известными ей приметами. Он все обставил так, чтобы ей стало по-настоящему страшно. И теперь ему остается лишь демонстрировать свое могущество, а Белка не в силах ничего ему противопоставить. Как не могла противопоставить Аля, а еще раньше – Аста. Ее дух живет в сундучной русалке и во множестве «Анжелик». Асте была знакома эта комната, Белка почти уверена в этом. Быть может, Аста стояла ровно на том же месте, где стоит сейчас она. И держала в руках мрачный дневник Инги Кирсановой. Девочки с выпачканным клубникой ртом, своей тети. И Белкиной, Белкиной тети! Все они связаны родственными узами, в их жилах течет одна кровь, Белка живо представляет себе эту кровь – она клубничного цвета, в ней купаются аммониты с выпростанными на поверхность руками. И никак не понять, машут ли они приветливо или взывают о помощи.
Взывать о помощи бесполезно.
Он появится здесь с минуты на минуту, распахнет дверь, и…
– Где ты? – не выдержав, крикнула она. – Где ты?!
Ничего, ровным счетом ничего не изменилось в проклятой комнате. Все так же ярко горел корабельный фонарь, все так же лежало в сундуке скрюченное тело Али. И часы все так же мерно отстукивали минуты.
– Где ты?! Покажись!
Дверь. Нужно забаррикадировать дверь. Тогда убийца не сможет войти сюда и совершить то, что он уже проделал с Алей. И… возможно с эстонской русалкой-оборотнем, не зря же ее платок оказался здесь. Все это – знаки, которые были оставлены… для кого?
Для Белки.
Ведь это она получила открытку. Никто другой. Это ей был предназначен ключ от виллы «Mariposa». Тот, кто сделал это, знал, что она не устоит. Знал, что она любопытна и при этом умеет хранить тайны. Он знал ее как облупленную – когда ей было одиннадцать. И почти наверняка мог предположить, что за прошедшие двадцать лет она не очень сильно изменилась. Ее душа так и осталась туго забинтованной, как ноги средневековой китаянки из аристократической семьи. Она не выросла ни на сантиметр, но цена изяществу – деформация и боль. Если бы убийца решил вытряхнуть душу из Белки и запихнуть ее… даже не в бабкин сундук, а в короб с насекомыми – долго мучиться ему бы не пришлось.
