Татьяна Рябинина - Убить Герострата
Я обернулась, вглядываясь в темноту. Хотя глаза уже немного привыкли к мраку, я не увидела, а, скорее, почувствовала, что рядом кто-то есть. По спине побежали не мурашки, а целые термиты. Сердце выдало барабанную дробь.
- Кто здесь? – глупо прошептала я и тут же поняла, что темнота в углу – теплая, дышащая, живая. Кто-то стоит там и ждет. Меня?
Я сделала шаг назад. Потом еще один шаг. А потом – наступила на край своего длинного пеньюара. В одно мгновенье перед глазами пронеслась жуткая картина: я падаю вниз, пересчитывая каждую из двадцати ступенек лестницы. Но этого не произошло.
Сильные руки подхватили меня, и я почувствовала чьи-то губы на своих губах. Что было дальше? Что-то дикое подняло и закружило меня, как порыв ветра – опавшие листья. Я не представляла, что может быть – так! Так горячо, так ослепительно, вне времени и вне пространства. Мы – кто? - стали древним Океаном, опоясывающим Землю. Океаном, который берет свое начало в неизведанных далях Вселенной, вздымает свои волны, а потом теряются в нигде. Мы стали темным предгрозовым небом, и поэтому не было ничего удивительного в том, что ослепительная молния распорола мир и ушла во вздрагивающую от наслаждения Землю… Кажется, я кричала и царапала чью-то спину в тот миг, когда мое тело в сладкой и томительной муке мельчайшими атомами разлеталось по Вселенной.
Я не знала, с кем я. Конечно, я могла догадаться. Но я не хотела этого.
* * *
- Милая моя, любимая, счастье мое, - шептал, задыхаясь, Антон.
И я вздохнула… с облегчением. Даже если больше в моей жизни не будет ни одного мужчины, даже если отныне всю мою личную жизнь будут составлять сплетни, анекдоты и эротические фильмы, все равно – то, что я испытала сейчас, уже никогда не позволит думать о своей женской доле как о чем-то неудавшемся.
Но Антон понял мой вздох по-своему. Я не видела его лица, однако вполне могла его представить. Ни слова ни говоря, он оттолкнул меня, встал и ушел в свою комнату. А я пошла к себе и долго-долго плакала в подушку.
Утром я решила не выходить из комнаты. Из зеркала на меня смотрел кошмарный гоблин с заплывшими глазами и распухшим носом. Не помогали ни холодная вода, ни массаж, ни пудра.
С улицы донесся пронзительный Катин голос. Она вопила на Спрайта, который навалил кучу прямо на дорожке, и на Гену, который эту самую кучу не почесался убрать.
- Катюша, принесите мне кофе, пожалуйста, - попросила я, выглянув в окно.
Когда Катя вошла в мою комнату, она ахнула.
- Алла, вас что, ночью кто-то бил? – предположила она.
- Нет, - буркнула я, отворачиваясь.
- Значит, плакали. Да разве ж так можно? Да ни один мужик того не стоит, уж поверьте мне.
- А почему вы думаете, что это из-за мужика?
- А из-за кого, из-за бабы, что ли? Нет, на вас это не похоже. Сейчас лед принесу. И пакетики с ромашковым чаем, на глаза положите. Виданное дело, такую ряху наплакать!
Продолжая ворчать, она вышла и вернулась минут через десять.
- Ну-ка, ложитесь на кровать! – приказала она непререкаемым тоном.
Я не стала спорить и улеглась. Холодные чайные пакетики приятно остудили горящие веки. Лицо накрыла салфетка, через которую пакет со льдом не жег кожу, а только ласково холодил.
- Лед долго не держите, а то пазухи застудите. Подержите – снимите. Подержите – снимите. И не берите всякой дряни в голову.
К обеду я немного успокоилась, да и фейсконтроль показал изменения к лучшему.
- Спуститесь, или сюда обед принести? – спросила заглянувшая в очередной, двести двадцатый, раз Катя.
Выходить не хотелось, но я понимала, что сделать это придется. Хотя бы для того, чтобы объясниться с Антоном. Ждать, что он придет сам… Нет, лучше все-таки выйти.
Обед прошел в теплой, дружественной обстановке. Антон в мою сторону не смотрел – точно так же, как вчера Корнилов. Петя ободряюще подмигивал – похоже, после драки на кухне и ночного плаканья в жилет он перешел на мою сторону. Корнилов мизансцену оценил и заблестел глазками, то и дело забрасывая их в мою сторону.
Есть мне совершенно не хотелось, но я мужественно ковыряла вилкой гуляш, надеясь, что Петя и Корнилов, как обычно, закончат первыми, и я смогу спокойно поговорить с Антоном. Но он отказался от десерта, резко отодвинул стул и вышел на улицу.
- Чегой-то с ним? – радостно спросил Герострат.
- Тебе-то что? – рявкнула я и тоже вылетела из дома.
Антона нигде не было видно. Трава после ночной грозы еще не просохла, шлепанцы тут же промокли. Птицы и кузнечики вопили во всю, стараясь перекричать друг друга. С жасмина осыпались последние лепестки.
- Гена, где Антон Владимирович? – бросилась я к воротам.
- Где-то здесь. Никуда не выходил.
Я села в Петино кресло на веранде и стала наблюдать, как на соседском участке двое голых по пояс парней пытаются свалить березу. Вместо того чтобы забраться на нее, обрубить сучья и спилить ствол по кускам, они подрубили корни, опоясали несчастное дерево веревкой и теперь пытались – дедка за репку! – уронить ее на землю. Они дергали то вместе, то по очереди, чесали в голове, курили, сосредоточенно матерились и снова дергали. Дерево трещало, качалось, но не сдавалось. Наконец работнички привязали конец веревки к джипу, один сел за руль, а другой остался снаружи контролировать процесс. Джип взвыл и заглох.
Мне очень хотелось узнать, чем кончится дело, но тут я увидела Антона. Он шел откуда-то из-за флигеля, хмурый, расстроенный.
- Антон, подожди! – крикнула я, но он только дернул плечом, обошел меня, как неодушевленный предмет, и вошел в дом.
Я бросилась за ним.
Катя убирала со стола, Петя помогал ей, Корнилов развалился на диване. Все трое уставились на нас.
- Антон!
Он остановился у лестницы и обернулся, ожидая продолжения.
- Мне надо с тобой поговорить!
“Ах, Хуан-Мануэль, мне так нужно с тобой поговорить!”
- Ну пойдем, раз надо.
Мы поднялись наверх и вошли в его комнату.
- Присаживайся, - кивнул он на кресло, а сам опустился на кровать. – Слушаю внимательно.
Наверно, так он разговаривает в банке со своими нерадивыми подчиненными.
Я молчала. Положение было глупым до смешного. Что говорить-то? “Прости, но ты не так понял мои вегетативные реакции”?
- Молчишь? – спросил Антон подозрительно ласково. – Ну молчи. Тогда я сам скажу. Я просто поражаюсь, как можно быть таким идиотом! Это я про себя, а не про твоего драгоценного.
- Антон!
- Нет уж, - он резко прервал меня. – Теперь я буду говорить, а ты, будь добра, помолчи и послушай! Если честно, то я этого боялся с самого начала. Еще в тот день, когда поцеловал тебя. Что ты будешь со мной только для того, чтобы насолить ему. Или чтобы клин клином вы…шибить. Наверняка глазки закрывала и представляла, что это он, а не я. Так ведь?
Я замотала головой, как лошадь.
- Да ладно, конечно, так. Вы все в эти игры играете. И врать ты совершенно не умеешь. А уж вчера… Я-то, дурак, еще на что-то надеялся. Думал твоего сморчка толстопузого переплюнуть. Но как ты вздохнула, когда поняла, что ошиблась в темноте, что это я, а не он… Что ж, сударыня, снимаю шляпу. Такая любовь – это редкость. Обычно девки за сто баксов такую страсть сыграют… А если побольше, чем сто, то и черта под венец потащат. А ты предпочитаешь бедного, хотя и не благородного… Что ж, плохонький, да свой. Ему повезло. Правда, не думаю, что он это понимает.
Я смотрела на его бледное лицо, на испарину, выступившую на висках, на глубокую морщину, которая пролегла между бровями. Странно, но до сих пор, не смотря на все то, что между нами было, я воспринимала его как… Как что-то нереальное? Корнилов – наглый, подленький эгоист – был частью моего мира. Антон – не зря же он так похож на моего любимого артиста! – как будто находился за гранью реальности. Пробьет двенадцать, карета превратится в тыкву, а кучер в крысу, и я вернусь в свою лачугу - перебирать фасоль и вздыхать о Герострате, которого легче убить, чем забыть.
Так было еще сегодня утром. Но теперь… Каждое его слово стало странно материальным, осязаемым. И сам он появлялся передо мной, переходил с той стороны, как изображение на фотобумаге, опущенной в ванночку с реактивом. Этот сугубо положительный, глянцевый господин, в биографии которого единственным шероховатым моментом (во всяком случае, о котором знала я) была торговля гнилыми трусами, вдруг стал живым и настоящим. Ему было больно, он страдал, он был несправедлив, он не понимал!
Мне вдруг захотелось броситься к нему, обнять, твердить, что все не так, но я по-прежнему молчала. Молчала упрямо, наглаживая свою обиду против шерсти, дожидаясь, когда от нее полетят искры.
И они полетели.
- Кто дал тебе право так со мной разговаривать? – проблеяла я, как дурная овца.
Антон побледнел еще больше. Глаза, ставшие темно-серыми, как вчерашнее предгрозовое небо, выделялись на лице двумя провалами.
