Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени
По счастью, Владимир крепко взял меня за плечо, и я остался неподвижен. Хотя рука моя, в которой я сжимал Кольт, повлажнела.
Меж тем два странных господина вели посреди двора тихий разговор, который нам не был слышен. Изо всех сил напрягая слух, я услыхал, как мне показалось, слово «ошибка» или «ошибся».
Встреча закончилась внезапно. Батраковец коротко двинул рукой — так, что я скорее угадал, а не увидел это движение, — и сделал шаг в сторону. Его собеседник рухнул ничком.
В этот момент — по всей видимости, понимая, что убийца уйдет, — Владимир закричал:
— Стреляйте! Стреляйте, Николай Афанасьевич!
Я вскинул руку, прицелился в плечо батраковца, взвел курок и выстрелил.
Ничего не произошло. Револьвер лишь щелкнул.
«Порох! — подумал я. — Ах ты незадача какая! Порох старый! Надо было свежий в выстрелы засыпать!»
На крик Владимира и на щелчок револьвера батраковец повернулся в нашу сторону и чуть пригнулся — я понял, что он сейчас помчится стрелой.
Я снова взвел курок, уже не целясь. Выстрел прозвучал оглушительно громко, мне показалось даже, что старенький револьвер разорвался в руке.
Злоумышленник словно бы отпрыгнул назад, но как-то странно — не сгибая ног. Нелепо взмахнув руками, он упал — рядом со своей жертвой.
Я застыл на месте. Попытался сделать шаг — не получилось: ноги отказывались подчиняться. Уже давно — более тридцати лет — не доводилось мне стрелять в человека. И сейчас вполне понятная одеревенелость сковала все мои члены.
Преодолев слабость, все же я первым делом осмотрел оружие — хоть и давненько я снял мундир, а вот поди-ка, привычки остались. И только после того, как я прокрутил барабан и поставил курок против пустой каморы, обратился я к двум безмолвным участникам кровавой драмы.
Что до Владимира, то он сразу бросился к лежавшим. Я еще первый шаг сделал, а он уже перевернул человека в тужурке, и я услыхал возглас, в котором звучало искреннее изумление:
— Это не Витренко! — Ульянов выпрямился и оглянулся. — Николай Афанасьевич, это ваш зять! Пересветов!
В голосе его, как мне тогда показалось, прозвучала явная растерянность.
Сунув револьвер в карман пиджака, я все же преодолел слабость и двинулся вперед. Приблизившись к телам, я вгляделся в человека, упавшего первым. Да, это был Евгений Александрович, несчастный мой зять. Лицо его было искажено смертной мукой.
Острое чувство вины пронзило мое сердце. Мне подумалось, что, выстрели я секундою раньше, опереди я безжалостного убийцу, и заточенное жало не пронзило бы сердце Пересветова и не овдовило бы мгновенно несчастную мою дочь.
Я застонал от бессилья. Владимир тронул меня за плечо и негромко сказал, словно услышав мои мысли:
— Не корите себя, Николай Афанасьевич. Вы не могли выстрелить в убийцу, не рискуя при этом попасть в господина Пересветова. Слишком велика вероятность того, что, нажми вы на курок секундою раньше, именно ваша пуля пробила бы его сердце.
— Взведи я курок, — машинально поправил я Ульянова. Видимо, потрясение от содеянного было действительно очень сильным, если я выдавил из себя именно эти слова.
— Что? — не понял Владимир.
— Я взвел курок. На курок не нажимают, его взводят.
Ульянов даже сделал шаг в сторону. Видно, в эти секунды я более всего напоминал сумасшедшего.
То, что сказал Владимир, было чистой правдой. Пересветов прикрывал от меня «матроса», так что произвести выстрел я мог только после того, как мой зять упал.
— Судьба… — пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица Евгения Александровича. Как бы ни был Пересветов мне антипатичен, как бы ни порицал я семейные дрязги, приведшие к злоключениям Аленушки, однако же смерти своему зятю я никак не желал.
— Судьба, — эхом отозвался Владимир. — Что же он тут делал? Что привело его сюда?
— Боюсь, этого мы никогда не узнаем, — потерянно сказал я. — Никогда…
Владимир промолчал. Присев на корточки, он осматривал землю рядом с телом преступника.
— Вот оно, это стальное жало! — сказал он. — Не угодно ли взглянуть? Только не прикасайтесь к нему, пусть лежит там, где лежит.
Я наклонился над злодеем-батраковцем, стараясь не смотреть на голову, где между глаз, чуть выше переносицы, пуля из моего Кольта проделала аккуратное круглое отверстие. Возле правой руки убитого было шило с длинным, вершков трех, острием. Действительно — настоящее стальное жало. И на этом жале не было ни малейшего следа крови.
— Вот ведь специалисты! — с непонятной интонацией произнес Владимир. — Ударил в самое сердце, а ни на убитом, ни на лезвии даже капельки крови не осталось. Представляете, с каким искусством и с какой быстротой надобно орудовать этим жалом? — Он еще раз осмотрел тела. — А вот на это не хотите ли взглянуть? — вдруг спросил Ульянов.
Я присел на корточки рядом с ним.
Предметом, привлекшим внимание Владимира, была крохотная веточка сирени. Она лежала на земле — между двумя телами.
В тот момент, когда моя рука боязливо потянулась к цветку, до моего слуха донесся слабый стон.
— Какое счастье! — вскричал я. — Володя, он жив! Слава Богу!
Ноги мои ослабли, и я осел на землю — рядом с Пересветовым и его убийцей.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
в которой содержатся некоторые откровения и разгадки
Все последующее смешалось в голове моей так, что даже по прошествии времени мне трудно восстановить последовательность событий той ночи. Кажется, дело было так. Вскорости после моего выстрела, но не сразу, а именно вскорости, во двор вбежал дворник с роговым свистком в руке. Завидев тела, лежащие на земле, и нас с Владимиром возле них, дворник опрометью бросился на улицу и только там засвистал. Следом у калитки образовался конный стражник, а потом примчался и городовой. Или, может быть, из полицейских городовой был первым, а стражник вторым, не помню. Зато хорошо помню, что городовой был высшего оклада, с тремя гомбочками на оранжевом плечевом снуре. Услыхав наши объяснения и увидав тягостное состояние, в котором пребывал Евгений Александрович, городовой послал дворника за доктором, а стражника — за судебным следователем, которого мы же и назвали.
Доктором оказался уже знакомый нам Аристарх Генрихович Крейцер из Плешановской больницы. Несмотря на сумбур, царивший в моих мыслях, я не мог не отметить, что сюртук доктора выглядел безукоризненно, штиблеты сверкали, словно только что из-под щеток чистильщика, а сам Аристарх Генрихович был привычно невозмутим и свеж, будто он и не собирался в ближайшее время отходить ко сну. Владимир кратко и деловито описал ему случившееся, после чего доктор присел рядом с Евгением Александровичем и раскрыл свой саквояж, выглядевший так же безукоризненно, как и его владелец. На лежавшего чуть в стороне батраковца он потратил лишь несколько секунд, удостоверившись, что тот действительно мертв, а потом, казалось, даже думать о нем забыл, здраво рассудив, что убитый может и подождать.
Я же, напротив, никак не мог отвести глаз от того, кто несколькими минутами ранее был сражен моей пулей. Поначалу я испытал странное ощущение — словно там лежал не человек из плоти и крови, а большой деревянный болван, наподобие тех, что стоят, разодетые, в витринах модных магазинов. Но вскоре это впечатление ушло, и у меня заныло сердце: ведь неподвижное тело, лежавшее в полумраке двора, совсем недавно было живым человеком. Он двигался, говорил, ел, пил, смеялся… Бог мой, он ведь хоть и ненавидел, но и любил, наверное, когонибудь! И вдруг такая крохотная вещица — чепушина, кусок свинца весом в каких-нибудь полтора золотника — ударила его в лоб, и не стало более никаких чувств, никаких желаний. Человека — не стало.
Иной мой знакомец мог бы и посмеяться над слезливой сентиментальностью бывшего офицера, даже попенять — мол, полно, господин Ильин, вы ведь и на войне бывали, и на охоту хаживали, а тут вдруг над телом убийцы, душегуба — слабину дали. Не стыдно ли?
Нет, господа, не стыдно! — ответил бы я в таком случае. Война войною, там я стрелял, но и в меня стреляли. На войне стреляешь во врага, и он, враг, уже вроде как и не человек. Здесь же — убийца, но ведь и человек тоже! Душегуб, да, но душа-то и у него была! А я эту душу отнял… Нет, никогда на войне у меня не было столь жгучего ощущения непоправимости от чужой гибели!
Вдруг меня потянуло вглядеться в черты этого батраковца, лишенного мною жизни. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я шагнул к нему раз, другой.
И тут чья-то рука цепко ухватила меня за локоть. От столь решительного прикосновения я пришел в себя, если можно так выразиться — отрезвился.
Знакомый голос за моей спиною вопросил:
— Так что же, господа, здесь произошло?
Обернувшись, я увидел судебного следователя Марченко. Был он весьма хмур и одышливее прежнего, а сопровождали его два полицейских чина, судя по отсутствию петлиц на воротниках, полицейские надзиратели; их лица мне не запомнились.
