Рауль Мир-Хайдаров - Ранняя печаль
Книжный бум, уже зарождавшийся в стране, до тех краев еще не докатился, и в магазинах, а не на черном рынке, можно было купить любую книгу, и в свободной продаже встречались редкие экземпляры, раритеты по нынешним понятиям.
Если быть до конца объективным, то в том давнем книжном интересе приоритет отдавался зарубежной литературе. Это позже Дасаев поймет красоту и мощь русской литературы, и прежде всего Бунина, который затмит для него на долгое время многих других писателей. На следующем витке своего интереса к литературе он сам найдет дорогу к советским авторам, к которым снобы относятся скептически, и надолго на его столе поселятся книги Катаева, молодого Казакова и Распутина; он откроет для себя Битова и Фазиля Искандера, Тимура Пулатова и Гранта Матевосяна, Белова и Можаева, Трифонова и Маканина...
Как-то, возвращаясь с работы, он купил на уличной распродаже толстую, прекрасно изданную книгу "Условия человеческого существования". Роман оказался переводом с японского неизвестного ему автора Дзюнпея Гомикавы, хотя он знал о другой книге с таким же названием, принадлежащей перу известного итальянского писателя. Огромную книгу, почти в тысячу страниц, --ныне таких романов уже не пишут, -- он одолел за несколько ночей. Книга настолько потрясла его, что он до сих пор помнит имя главного героя --Кадзи.
Много позже, когда натыкался в прессе на литературные споры, связанные с успехами или неудачами социалистического реализма в нашей литературе, в которые были втянуты даже школьники, не говоря уже о студентах вузов, Рушану невольно приходила на память та толстая книга, ее название, которое художник подал серебристыми буквами наподобие самурайских мечей, и он думал, что отцы новой идеологии, насаждая идею социалистического реализма в советской литературе, мечтали, наверное, именно о таком герое -- цельном, несгибаемом, верном принципам и идеалам, достойном подражания. И если бы у него спросили, каким он видит идеального героя, подходящего под клише соцреализма, он без колебания назвал бы Кадзи -- героя японской книги. Автор писал роман в начале нашего века, без всяких идеологических шор, без классовой предвзятости, оттого, вероятно, у него и вышел герой на все времена и для всех народов.
Книга настолько ошеломила его, что он навязывал ее всем друзьям и знакомым, но, странно, ни у кого она не вызвала восторга и энтузиазма. Лет через двадцать, листая в поезде свежий номер журнала "Иностранная литература" он прочитал, что ассоциация писателей Страны восходящего солнца признала роман Дзюнпея Гомикавы "Условия человеческого существования" лучшей японской книгой XX века. Как он порадовался тогда своей молодой прозорливости, -- к этому времени он уже знал, что самая читающая страна в мире все-таки Япония, а не СССР.
А лет через пять испытал еще одну радость, связанную с этой книгой, --натолкнулся в газете на сообщение, что японское телевидение сняло двадцатисерийный фильм по роману, и что его уже приобрели десятки стран. Но напрасно Рушан искал в длинном списке свое родное государство -- СССР не значился среди них.
Может быть, когда-нибудь, запоздало, лет через десять, появится фильм и на экранах наших телевизоров, -- ведь купили же спустя пятьдесят лет после создания и всемирного восторга "Унесенных ветром". Вот тогда, наверное, кто-то из пенсионеров припомнит, как почти сорок лет назад, в Заркенте, молодой прораб по имени Рушан горячо рекомендовал прочитать этот роман, и как от него отмахивались, а, выходит, зря.
Все может быть, ничто не проходит бесследно, все взаимосвязано, и рано или поздно это обнаруживается, все становится на свои места, тому подтверждение -- история нашей страны, вся наша жизнь. Ведь совсем недавно, через четверть века, Рушан опять натолкнулся на новое издание романа, потрясшего его в молодости. Все повторяется...
В то лето, когда он встретил на летней танцплощадке Валю Домарову крашеной блондинкой, он уже работал мастером и прибыл в Мартук в трудовой отпуск. Как-то, гуляя перед обедом по поселку, заглянул в книжный магазин, довольно богатый для райцентра, и купил тоненькую книжку зеленого цвета в мягкой обложке из серии "Зарубежный роман XX века". Книга была издана года три назад, оказалась уцененной и стоила двадцать копеек.
Ни автор, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, ни название "Великий Гэтсби" ничего не говорили Рушану, лишь серия и издательство "Художественная литература" служили гарантом незнакомого имени. Книгу он начал читать еще по дороге домой и одолел ее уже через два часа. В тот же день он пришел в магазин еще раз и на радость продавщицам выкупил все оставшиеся экземпляры -- ровно две дюжины.
В Ташкенте он раздарил книги друзьям и знакомым, увлекающимся литературой. И опять, как в случае с японцем, не последовало никакой реакции. Но с Фицджеральдом не пришлось ждать двадцать лет, как с Гомикавой: года через четыре после публикации его нового романа "Ночь нежна", а может, еще по какой причине, в стране начался прямо-таки фицджеральдовский бум, как до этого -- хемингуэевский. Вот тогда многие, кому он дарил "Великого Гэтсби", вспомнили про давний восторг Рушана и, запоздало прочитав роман, благодарили за чудную книгу...
Такие вот странные приключались с ним истории. И все же это помогало в тяжелые минуты, когда думаешь, что жизнь прожита зря, впустую, без открытий. Сегодня, размышляя о прошлом, он мучается еще одним, навсегда безответным, вопросом: почему он оказался провидцем с Гомикавой, с Фицджеральдом и даже в вопросе об объединении Германии, а так ошибся, когда вместе с Лом-Али Хакимовым уверял Эллочку Изместьеву, что юрист -- отживающая, умирающая профессия и в нашем обществе вскоре не будет работы для правовых органов?
Наверное, все оттого, что его поколение, продолжавшее по традиции называться детьми Ленина-Сталина, безоговорочно верило: все мрачное в молодом и развивающемся социализме -- это наследие темного прошлого, и как только уйдут в небытие последние носители чужой идеологии, исчезнет все негативное вокруг, в том числе и преступность.
Рушан никогда особенно не интересовался политикой, не был и рабом какой-то идеологии. Конечно, как почти все, был и пионером, и комсомольцем, но политика его не привлекала, и, став взрослым, когда решения принимал уже сам, партийным билетом не обзавелся, хотя зазывали его упорно.
Сегодня многие лукавят, утверждая, что иначе, мол, не пробиться было ни в науку, ни в искусство, ни в иные сферы, потому-де, и рвались в КПСС. Но, по крайней мере о своем поколении, он мог с прорабской прямотой сказать: вступали, чтобы сделать карьеру, занять должность, теплое местечко. Те, от кого зависела возможность получить партбилет, особо и не таились, говорили открыто: хочешь быть начальником, желаешь работать за границей -- вступай в партию. Он не вступил, начальником не стал, за границу не поехал, но и не жалеет, что всю жизнь проторчал в прорабах.
Рушан интуитивно чувствовал, что предназначение человека на земле -- не примыкать к чему-то, а быть кем-то, создавать, созидать, и это природное, мужское начало удержало его от "взрослых игр" -- в преображение мира, в строительство самого справедливого общества на земле, в воспитание нового человека, гармоничной личности. А знаменитое ленинское изречение, висевшее на каждом перекрестке, на фронтоне почти любого официального учреждения, умными людьми воспринималось как пародия сатирика на партию. И в самом деле, разве это не смешно: "Коммунистом можно стать тогда, когда обогатишь себя всеми знаниями, накопленными человечеством"?
Что-то ему не приходилось встречать в жизни таких мудрых коммунистов. Хотя статистика свидетельствовала, что их в стране почти двадцать миллионов, ему как на подбор попадались дремучие, невежественные, злобные, жуликоватые. Может, отвращением к политике он обязан именно этому ленинскому изречению, что рано попалось ему на глаза и было воспринято как нечто ложное, фальшивое, выдававшее желаемое за действительное.
Наверное, ни о Ленине, ни о партии Рушан не вспомнил бы, обошелся бы как-нибудь без них, но сегодня, когда такой развал в обществе, в стране, все разговоры вокруг только о партии, о ее вожде или вождях...
В юбилейный год перестройки -- ведь и ее уже стали исчислять пятилетками -- Рушан отдыхал в профсоюзном санатории. За столом у них сложилась солидная мужская компания. Самым молодым оказался он, остальным --далеко за пятьдесят, и, конечно, все разговоры о партии, перестройке, Горбачеве, Ленине -- Сталине, нынешних лидерах, явных и ложных. Дасаев быстро уставал от пустых и злобных бесед, пытался приходить и пораньше, и попозже, но избежать каждодневных дискуссий не удавалось. Все сотрапезники за большим обеденным столом, кроме Рушана, оказались коммунистами, и как они трижды в день крыли свою бедную партию -- нужно было видеть и слышать. Рушан однажды не вытерпел и вступил-таки в разговор:
