Наталья Солнцева - Загадка последнего Сфинкса
— Твоя пассия? — встретила его улыбкой Астра. — Красивая. Не боишься, что она приревнует тебя?
Из духа противоречия, все еще оглушенный истиной, открывшейся ему в словах Ларисы, Матвей притворно вздохнул:
— К Александрине? Пожалуй, да. Кстати, где она? Не терпится засвидетельствовать ей свое восхищение.
Астру задел его тон и смысл сказанного. Он думает только о золотоволосой Санди!
— Ты бы лучше спросил, где художник! — рассердилась она.
Это интересовало и остальных приглашенных. Разодетая и надушенная публика разогревалась коньяками и шампанским. «Где же наш блистательный Домнин?» — спрашивали одни. «Где же обещанный шедевр?» — волновались другие.
Скульптор Маслов переживал небывалый подъем. Он отчаялся составить достойный спич и собирался сымпровизировать. По сему торжественному случаю Феофан облачился во взятый напрокат смокинг, не подозревая, насколько нелепо тот на нем сидит. Венчик кудряшек вокруг розового глянца его лысины напоминал нимб.
— Ну, ты, братец, вырядился, как на прием в Букингемском дворце, — подтрунивал над ним Баркасов. — Только шейный платок сюда не идет! Сними, дружок, а то на смех поднимут.
— Я не законодатель мод, — нервно посмеивался скульптор. — Я — творческая личность! Имею право на причуды.
— Так оделся бы в римскую тогу или в плащ мушкетера. По крайней мере, оригинально.
— Ты на себя, кум, оборотись! Твой бархатный воротник до ушей вовсе ни в какие ворота не лезет.
— Это эксклюзивный покрой в старинном духе от… — Баркасов назвал фамилию известного молодого кутюрье. — В одежде возвращается романтический стиль. Вон, гляди-ка, твой покупатель! — показал он на Матвея и Астру. — С ним дочь господина Ельцова. Познакомить?
Лицо молодой женщины показалось Маслову смутно знакомым.
— Она журналистикой занимается?
— Журналистикой? М-мм-м… — пожал плечами комик. — Может, и балуется, пописывает статейки в какое-нибудь «карманное» издание родителя. Идем спросим. Я тебя представлю. У ее папаши денег куры не клюют, авось барышня составит тебе протекцию.
— Потом, Баркасов, после моей речи, — отмахнулся Феофан. — Я ведь первый выступаю! Где Игорь? Почему в зале до сих пор нет картины? Хоть бы одним глазком взглянуть! А то так сразу и не придумаешь, что говорить.
— Не лукавь, братец. Ты у нас выдающийся сочинитель панегириков [6] и хвалебных од. Язык у тебя правильно подвешен, историю живописи ты знаешь как свои пять пальцев. Кому, как не тебе, разбираться в особенностях стиля Домнина? Вас же взрастила одна альма-матер.
Скульптор напряженно улыбнулся, его лысина приобрела багровый оттенок, а на лбу выступили капельки пота.
— Жарко, — пробормотал он. — Пахнет свечами, как в церкви.
Ему хотелось выпить, но сдерживала боязнь потерять самообладание и сболтнуть лишнее.
— Да у тебя руки дрожат! — заметил Баркасов. — Этак не годится. Глоток коньяка нам не повредит. Любезнейший!
Он подозвал официанта и взял две рюмки с коньяком — себе и Маслову.
Тут по залу пролетел возбужденный шумок, собеседники повернулись в сторону входа. На свободном от столиков пространстве для танцев приостановилась, будто позволяя присутствующим сполна насладиться зрелищем своей роскошной красоты, Александрина. Мужчины замерли, дамы испустили завистливый вздох.
Вдова прибыла на вечеринку с опозданием. Она тщательно подготовилась, превзошла самое себя. Ее наряд и прическа были восхитительны. Принятая накануне выезда таблетка избавила ее от головной боли, а легкая синева под глазами, томная бледность и красные губы выгодно подчеркивали чувственную выразительность ее лица.
— Филистимлянка Далила! — фамильярно воскликнул Баркасов, обращая на себя всеобщее внимание. — Царица Савская!
Астра подивилась искусству этой женщины подать себя. Для ночного шоу та выбрала длинное платье из бело-розового шифона с перламутровым отливом, очень открытым лифом и юбкой, чуть ли не до талии разрезанной на полосы. При ходьбе они развевались, демонстрируя бедра, колени и икры изумительной формы. Вместо пояса дама использовала нечто вроде атласного кушака того же кроваво-красного цвета, что и помада на губах; ее плечи прикрывало болеро из золотистой ткани, вытканной черными цветами. Огнеподобные волосы были уложены короной с каскадом спускающихся по сторонам локонов, с редкими завитками на лбу вместо челки.
Подобное одеяние на ком угодно выглядело бы нелепо, кроме Санди.
— Она словно сошла с картины неукротимого испанца, — прошептал кто-то рядом с Астрой.
— Кого?
— Гойи! — завороженно произнес Феофан Маслов, который покинул Баркасова и пробрался поближе к дочери господина Ельцова.
Чем черт не шутит? Завяжется знакомство, а потом можно будет обсудить спонсорскую помощь.
— Никакая она не Далила, — продолжал скульптор, стараясь произвести впечатление на Астру. — Скорее уж герцогиня Альба, от которой испанец был без ума: распутная Каэтана, надменная, прелестная и жестокая. По слухам, эта красотка отравила своего мужа, а потом и ее саму постигла загадочная смерть. Гойя был околдован молодой герцогиней и писал ее неистово, вкладывая в каждый мазок всю силу любви и ненависти. Вам приходилось видеть его знаменитые полотна «Маха одетая» и «Маха обнаженная»? Моделью для них послужила Каэтана Альба. Не верьте исследователям, опровергающим сей факт.
— Почему? — прошептала Астра.
— Только любовь делает краски живыми, а образы — нетленными и волшебно прекрасными. Если бы я хоть один раз в жизни полюбил женщину до беспамятства, до дрожи в груди… я бы тоже создавал шедевры! Но Игорь… он украл у меня…
Маслов запнулся, дико вытаращил глаза и начал хватать ртом воздух.
— Вам плохо? — наклонился к нему Матвей. — Сердце?
Выпитый коньяк возымел-таки действие: скульптор не сумел удержать язык за зубами.
Глава 32
Когда ожидание и нетерпение публики достигли апогея, появился виновник торжества. Домнин вошел в зал в тишине, взорвавшейся аплодисментами, и занял причитающееся ему место на возвышении. Множество устремленных на него глаз горели от предвкушения чего-то необычного, в воздухе ощущался привкус скандала.
Астра искала на лице художника следы ночной трагедии и… не находила. Домнин был слегка взволнован, но не более того, собран и воодушевлен.
— Друзья мои, — без пафоса обратился он к присутствующим. — Я благодарен вам за то, что вы пришли сюда разделить со мной радость от моей последней работы и быть первыми, кто ее увидит. Когда-то родители вывозили в свет своих дочерей на выданье, а я, по установившейся традиции, вывожу в свет свои картины. Вернее, это даже не картины, это мои роковые женщины — Дульсинеи, Лауры и Беатриче, вечные возлюбленные, владычицы моего сердца и моей кисти, музы, питающие мое вдохновение. Любуйтесь ими, загорайтесь от их огня, любите их или проклинайте… Только одного они вам не позволят — остаться безучастными, равнодушными и холодными.
Он поклонился, и в наступившем вдруг безмолвии два юноши, одетые в короткие хитоны на греческий манер, внесли убранную, словно невеста, белоснежной фатой и флердоранжем картину. Под полупрозрачными складками газа угадывалась прямоугольная рама, но на месте холста, казалось, зияла пустота.
— Феофан! — художник жестом подозвал Маслова. — Открой ей лицо .
Астра и Матвей переглянулись. Санди предусмотрительно оперлась о стену, а Баркасов всем телом подался вперед. Никто не понимал, что происходит.
Скульптор, одернув лацканы смокинга, неуклюже двинулся вперед. Слова речи, которую ему предстояло произнести, не шли в голову, перед глазами все расплывалось. Приблизившись к картине, он собрался с духом и одним махом сорвал с нее белое покрывало. Причудливый бронзово-золотой багет обрамлял… прямоугольное отверстие, сквозь которое виднелись часть стены и драпировка.
Маслов растопырил руки и обернулся, как бы спрашивая у публики: «Что это значит?» Гости остолбенели. Никто не отдавал себе отчета в происходящем, никто не знал, как реагировать.
Какая-то женщина истерически захохотала. Это была Александрина.
– Она вам нравится, друзья мои? — как ни в чем не бывало спросил художник. — Неправда ли, вы поражены?
— Он рехнулся, — шепнула Астра на ухо Карелину. — Тронулся умом, когда увидел в мастерской растерзанное полотно. Поэтому и не отменил презентацию. Что делать?
— Ждать…
Пока она пыталась сообразить, как себя вести в сложившейся ситуации, Матвей пристально наблюдал за знакомыми лицами.
Маслов растерялся, но за этой растерянностью скрывалось злорадное торжество. Еще бы! Новый «шедевр» Домнина явно говорил не просто о творческом кризисе, как у него самого, а о полном провале, позорном фиаско. Наконец-то чемпион сошел с дистанции, спекся.
