Сэм Борн - Последний завет
— Вам не приходило в голову, что брата убили по ошибке? И что убийцы на самом деле охотились за вами?
— Не понимаю…
— Они просто вас перепутали.
— Как это перепутали? Кто перепутал? Несчастного Афифа зарезали ночью на улице. Бандиты. У нас тут неспокойно, на его месте мог оказаться любой.
— Нет, не думаю, что это было случайное убийство. Скажите лучше, господин Авейда, есть ли люди, которые желали бы вашей смерти?
Лавочник был явно поставлен ее расспросами в тупик, что Мэгги, в общем, удивило. У него убили двоюродного брата, и он скорбел об этой потере вместе со всей семьей, но и в самом деле даже не допускал мысли о том, что смерть могла грозить ему самому.
— Мы можем поговорить… с глазу на глаз? Может быть, вон в той комнате? — Мэгги кивнула на занавеску, из-за которой Афиф появился пару минут назад.
— Нет, — как ей показалось, излишне поспешно ответил лавочник. — Мы можем говорить и здесь.
Он хлопнул в ладоши, и молодой человек тут же вышел на улицу. Поведение лавочника навело Мэгги кое на какие мысли. Решив проверить их, она решительно направилась к занавеске. Афиф мгновенно загородил ей дорогу.
— Господин Авейда, кажется, я понимаю… — улыбнувшись, проговорила она. — Я работаю на американское правительство, консультирую участников мирных переговоров. Меня не интересуют тонкости вашего бизнеса, и мне абсолютно все равно, что вы храните за этой занавеской. Клянусь. Я прошу вас помочь. Я убеждена, что вашего брата убили не случайно. И погибнут другие люди, если не разобраться с этим делом. Я хочу разобраться. Помогите мне.
— Продолжайте.
— Вы знали Шимона Гутмана?
— Слышал, конечно. Он был известным человеком у евреев. Его убили в прошлую субботу.
Мэгги внимательно пригляделась к Афифу. Тот явно нервничал. Значит, она не ошиблась.
— Афиф. — Она подалась ему навстречу, и голос ее приобрел оттенок доверительности. — Я еще раз повторяю, что не работаю в полиции. Мне плевать, чем вы тут торгуете. Я хочу, чтобы на эту землю пришел наконец мир, хотите верьте, хотите нет. Это все, что меня интересует. Без этого убийства не прекратятся. Погибнет много рядовых палестинцев и израильтян. Профессор Гутман был лишь первой жертвой. Клянусь, все сказанное вами останется при мне. Вы знали Шимона Гутмана лично?
Афиф нервно повел плечами и нехотя признался:
— Да…
— Как вы думаете, почему он упомянул ваше имя в телефонном разговоре с одним человеком накануне своей гибели?
На лице Афифа отразилось недоумение.
— Даже не знаю, что и подумать. Аллахом клянусь!
— Когда вы виделись с ним в последний раз?
— На минувшей неделе.
— При каких обстоятельствах вы с ним виделись?
Афиф Авейда тяжело опустился на свой старенький диванчик, вытер со лба пот и неохотно, медленно начал рассказывать о том, что Гутман появился у него в лавке ни с того ни с сего, после того как игнорировал ее больше года. Что он, Авейда, воспользовался удобным случаем и предложил старому еврею их обычную сделку — перевод клинописных табличек в обмен на одну из них.
— И что было в этих табличках?
— Ничего интересного, правда. Описи имущества, кляузы на соседей, ученические упражнения.
— И все?
— Была одна любопытная вещица. Письмо матери к сыну.
— Профессор Гутман забрал ее?
— Нет, я не отдал.
— Но он хотел забрать?
— Да, всячески пытался лишить меня единственной ценной вещи во всем том хламе. Но я не отдавал, и он в конце концов отступился.
Мэгги задумалась. Что-то ей это напомнило…
— Вспомните все хорошенько. Он сразу вцепился в ту табличку, как только перевел ее, или сказал, что хочет ее взять, уже после перевода всех остальных?
— Госпожа, сколько уж дней прошло!
— Попытайтесь вспомнить, это важно.
— Ну… Нет, сначала он перевел все таблички. А потом, конечно, сразу затребовал то письмо, потому что все остальное ему не показалось.
Ага… Теперь Мэгги вспомнила. Она много раз проделывала тот же самый фокус. На Балканах, разговаривая с одной из противоборствующих сторон, она объявила, что камнем преткновения является свободный доступ к дороге, которая тянулась вдоль побережья. А с разоружением, мол, вполне можно было подождать. «Без решения по дороге я просто не могу вернуться к вашим оппонентам — они поставили передо мной такое условие. А на разоружении сторон они как раз сейчас не настаивают, так что этот вопрос предлагаю пока отложить». Как она и рассчитывала, ее собеседники сказали, что такое предложение их не устраивает. Они готовы разоружиться одновременно с врагами, но не могут вот так просто предоставить им доступ к побережью. Мэгги долго спорила, уверяла, что это ошибочное решение и ничего не может быть важнее дороги, что это заведет переговоры в тупик и она теперь ни за что не ручается. Под конец Мэгги «сдалась» и сказала на прощание, что постарается — уж как-нибудь — уломать противоположную сторону. В итоге она принесла противоположной стороне именно то, чего та и хотела в первую очередь — разоружение. А дорога им и даром была не нужна.
Гутман повел себя в лавке Авейды точно так же. Он сражался за червивое яблоко только для того, чтобы унести из-под самого носа хозяина спелый апельсин.
— Так, а что он в итоге забрал?
— Опись имущества какого-то купца-ханаанейца.
— Это он вам так сказал? И вы ему поверили?
— Я не умею читать клинопись, госпожа. Но я верю старому еврею, он меня никогда не обманывал. Вы бы видели, как он был огорчен, когда я не отдал ему то письмо!
— Хорошо, допустим. И после этого вы сразу расстались? Он все еще был огорчен?
— А, это я помню! Тут даже не в огорчении дело. Ему просто стало не по себе. Я предложил воды, но он отказался, сказал, что ему душно и скорее надо на воздух.
«Ну ясно…»
— И больше вы с ним не встречались и не перезванивались?
— Нет. Клянусь Аллахом, нет! Я лишь услышал по телевизору об убийстве…
— Благодарю вас, господин Авейда. Вы мне очень помогли.
Мэгги вышла из лавки, пытаясь представить, что чувствовал Шимон Гутман, когда в последний раз в своей жизни поднимался по этим низеньким ступенькам. Он явно сделал здесь какое-то важное открытие, которое потрясло его до глубины души, и он явно спешил скорее поделиться с кем-то…
Едва Мэгги оказалась снаружи, как ее случайно задел огромным рюкзаком австралийский турист. Мэгги была ему благодарна — она уже не чувствовала себя здесь такой чужой и одинокой, как час назад.
— Ури, — заговорила она в телефон. — Сдается мне, я начинаю понимать, что к чему.
— Отлично. Расскажешь по дороге.
— По дороге? Ты куда-то собрался?
— Я же кидал тебе эсэмэску. Мне позвонил адвокат отца и сказал, что для меня есть кое-что. Письмо.
— От кого?
— От отца, от кого же еще!
ГЛАВА 36
Женевское озеро, Швейцария, прошедший понедельник
Барух Кишон всем сердцем ненавидел Европу. Вот уже почти четыре десятка лет он слыл одним из самых консервативных и непримиримых журналистов крайне правого толка, который безостановочно клеймил «зажравшийся и погрязший в вечной дреме» Старый Свет и противопоставлял ему энергичный и подлинно демократичный Новый Свет (история с израильскими разведчиками в Штатах — это совершенно отдельная песня). В то время как американские президенты умели отличать добро от зла и никогда не боялись открыто встать на защиту первого, у европейцев — худшими из всех были французы, но и англичане от них недалеко ушли — неизменно тряслись коленки, стоило лишь где-нибудь всплыть очередному усатому диктатору. Европейцы фактически покорились Гитлеру и до последнего не хотели связываться с Саддамом. Они готовы были предать Израиль точно так же, как готовы были предавать евреев еще до образования этого государства. Для них это обычное дело. В одной из своих статей Барух даже предлагал Евросоюзу выбрать в качестве своего «политического девиза» два емких по смыслу и легких для понимания слова: «трусость» и «предательство».
Но вместе с тем Барух таил в своей душе маленький секрет, которым ни с кем не делился. Он действительно терпеть не мог всего того, что было связано с европейской политикой, но при этом всей душой обожал саму Европу как ареал обитания цивилизованного человека. И больше всего он любил, как ни странно, Париж с его летними ресторанчиками, кофе с молоком и воздушными круассанами. Баруха также снова и снова тянуло на площадь Святого Петра во Флоренции, украшением которой служила галерея Уффици. Он любил гулять по лондонскому Уэст-Энду, с его театрами и концертными залами, и по артгалереям на Бонд-стрит. Как ни крути, а Израиль ассоциировался у него прежде всего с дорожной пылью, суматохой, грубостью на улицах, давками в общественном транспорте. В сравнении с ним западноевропейские столицы смотрелись божественными оазисами покоя и комфорта. Здесь люди, стоявшие в очереди на автобус, никогда не лезли вперед друг друга с криками и руганью. Да в конце концов, черт возьми, здесь поезда всегда приходили вовремя!
