Энн Перри - Тишина в Хановер-клоуз
Дверь за ее спиной открылась, и в комнату вошел дворецкий.
— Как ты, Амелия? — ласково спросил он. В его голосе проступало искреннее сочувствие и даже что-то похожее на нежность. Боже милосердный! Ей сейчас не до того…
— Спасибо, мистер Реддич, — печально сказала она. — У меня заболела сестра.
— Да, так сказал мистер Рэдли. Очень любезно с его стороны. Должно быть, леди Эшворд о тебе очень высокого мнения. Чем больна твоя сестра?
Эмили об этом не подумала.
— Не знаю, — беспомощно пролепетала она. — Врачи… врачи тоже не знают, и это самое страшное. Спасибо, что отпустили меня в субботу вечером. Вы так добры.
— Не стоит благодарности, моя милая девочка. Эдит тебя подменит — ты столько за нее работала! А теперь иди на кухню и присядь. Чашка чая тебя взбодрит. — Он ласково дотронулся до ее руки; ладонь его была теплой.
— Спасибо мистер Реддич, — поспешно пробормотала Эмили. — Сэр.
Дворецкий с явной неохотой отступил.
— Если я чем-то могу помочь, спрашивай, не стесняйся, — прибавил он.
— Обязательно, сэр. — Эмили не отрывала взгляда от своего фартука. — Пойду выпью чаю, как вы советуете. Спасибо. — Она торопливо проскользнула мимо него в холл, потом через обитую сукном дверь прошла на кухню.
Обхватив ладонями большую круглую чашку, Эмили пыталась успокоиться и сообразить, что ей теперь делать. Ее первым желанием было броситься к Шарлотте и не отходить от нее, защитить от насмешек, сомнений, сидеть рядом долгими вечерами, когда нет никаких дел, способных прогнать страх.
Но Шарлотта права: ее страдания второстепенны, и при необходимости их можно пережить в одиночестве. Потому что для сострадания нет времени. Они не могут утешать друг друга перед лицом сегодняшней беды ценой трагедии, которая омрачит все их будущее. Нужно добраться до истины, которая прячется здесь, в Хановер-клоуз. Только у Эмили — Амелии — есть шанс узнать правду.
Теперь она уже не может ждать, пока события будут развиваться естественным путем. Совершенно очевидно, что все связано с женщиной в пурпурном платье и тем, что произошло в этом доме три года назад. Возможно, между ней и Робертом Йорком, а возможно, тут замешан третий. Эмили не сомневалась, что кто-то из живущих в доме женщин либо знает правду, либо догадывается, и была полна решимости выведать ее.
Что заставляет людей признаваться? Шок, паника, самоуверенность? Нет, давление, которое постепенно усиливается и в конце концов становится невыносимым. Ждать чьих-то ошибок времени нет. За три года ничего не произошло, и на беспечность Лоретты надеяться нет смысла — ее защита непробиваема. Чтобы это понять, стоит лишь взглянуть на ее спальню, на аккуратные шкафы, где все лежит на своих местах, на подобранные в тон платьям туфельки и перчатки. Белье у нее чрезвычайно дорогое, но тщательно подобранное, ничего экстравагантного, вычурного. Вечерние платья отличаются индивидуальностью и необыкновенной женственностью, но без всяких излишеств или ошибок, которые имели место в гардеробе Эмили, неудачных попыток подражать чьему-то щегольству или тех тонов, которые ей не идут. Во всем доме нет ничего, что не выставляло бы Лоретту в выгодном свете, ни среди личных вещей, ни среди обстановки. Миссис Йорк не ошибалась.
Вероника совсем иная, принадлежит к другому поколению и гораздо красивее от природы. У нее больше способностей, больше смелости; иногда она заказывала вещи, руководствуясь инстинктом, и они оказывались великолепными — например, то черное платье с украшенным агатами лифом было просто потрясающим, лучше, чем любой из нарядов Лоретты, — но серый шелк был настоящей катастрофой. Лоретта понимала это и никогда не рисковала. Иногда Вероника бывала нерешительной, терзалась сомнениями, и это вызывало спешку. Она слишком старалась. Поначалу Эмили удивлялась, наблюдая, как она постоянно меняет решения, что ей надеть или как причесать волосы. Да, Вероника может не выдержать давления, постоянного и достаточно сильного.
Жесткая мысль, и час назад она не пришла бы Эмили в голову — но час назад она не знала, что Томас в тюрьме и ждет суда, который может стоить ему жизни. Она сожалела о своем решении, но ничего другого придумать не могла.
Эмили допила чай, со смиренной улыбкой поблагодарила кухарку и поднялась на второй этаж, чтобы приступить к исполнению своего плана. Первым делом следовало найти туфли Вероники, нуждающиеся в починке — предлог, чтобы выйти из дома. Глоток свежего воздуха и прогулка — это своего рода свобода, и Эмили жаждала остаться одной, насладиться быстрым движением, не ограниченным четырьмя стенами. Раньше она не представляла, что за горничными почти все время кто-то наблюдает, кто-то их контролирует, и теперь даже в такую погоду не упускала возможности выйти на улицу и увидеть небо — а не только его крошечные кусочки, ограниченные оконной рамой. Замкнутое пространство, необходимость тотчас являться по вызову хозяйки и терпеть, что твое одиночество или компания определяются кем-то другим, — переносить все это становилось все труднее, хотя Эмили даже получала определенное удовольствие от посиделок по вечерам, от грубоватого юмора и редких развлечений. Сегодня главная цель прогулки — правдоподобное объяснение того, откуда она узнала новости.
Когда она вышла из дома с туфлями под мышкой, никто ее ни о чем не спросил.
В пять часов, когда Эмили стелила чистые простыни, в спальню вошла Вероника.
— Мне очень жаль, что твоя сестра заболела, Амелия, — сказала она. — Обязательно возьми выходной в субботу и навести ее; если ей станет хуже, скажешь мне.
— Да, мэм, — серьезно ответила Эмили. — Большое вам спасибо. Надеюсь, она поправится. У многих людей беды похуже. Я носила ваши черные туфли сапожнику и слышала, что того полицейского, что приходил сюда насчет украденного серебра и других вещей, обвиняют в убийстве женщины в ярко-розовом платье, которая была как-то связана с расследованием, которое он проводил… — Она умолкла, вглядываясь в лицо Вероники, которое вдруг стало белым как мел. Именно на такую реакцию Эмили и рассчитывала; конечно, сострадание ей не чуждо, но с выбранного пути она сворачивать не собиралась.
— Должно быть, это тот же самый человек, который так вас расстроил, мэм. Неудивительно! Думаю, нужно благодарить Бога, что он не сорвался, когда говорил с вами, а то никто не знает, что могло бы случиться — как с той бедной женщиной. Разве что я не могу представить, чтобы вы надели тот противный цвет. Судя по описанию, ужасное платье.
— Перестань! — Вероника почти кричала. — Перестань! Какая разница, в каком она была платье? — Лицо молодой женщины побледнело, глаза блестели. — Ты говоришь о человеческом существе, которое убили! Отняли жизнь…
Эмили закрыла лицо руками.
— О, мэм! О, мэм, мне ужасно жаль! Я совсем забыла о мистере Йорке! Мне так жаль… Пожалуйста, простите меня. Я сделаю все… — Она умолкла, словно была так расстроена, что не могла говорить, и просто смотрела на Веронику сквозь растопыренные пальцы. О чем говорит ее смертельная бледность? Она вспоминает о смерти Роберта или это свидетельство вины? Вероника явно запаниковала. Знала ли она Пурпурную и того, кто ее убил?
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга: Вероника потрясенно молчала, а Эмили изображала искреннее раскаяние. Наконец Вероника нарушила молчание. Она присела на край кровати, и Эмили автоматически начала расшнуровывать ей ботинки.
— Я… Я ничего об этом не знаю. — Ее голос звучал очень тихо. — Я не видела газет, а папа не упоминал об этом. Там говорится о женщине… — она сглотнула, — в розовом?
— Да, мэм. — Эмили попыталась вспомнить подробности из описания Пурпурной. — Она была довольно высокой, скорее худой, а не пухленькой, особенно для… женщины для удовольствий, но лицо у нее было очень красивым. — Она подняла взгляд от ботинок и увидела наполненные ужасом глаза Вероники. Ее вытянутая нога была напряжена, костяшки пальцев руки, лежавшей на краю кровати, побелели.
— И конечно, на ней было платье этого странного, глубоко-розового цвета, — закончила Эмили. — Мне кажется, он называется «пурпурный».
С губ Вероники сорвался тихий звук, словно она собиралась вскрикнуть, но спазмы в горле остановили ее.
— Вы выглядите ужасно расстроенной, мэм, — безжалостно сказала Эмили. — Говорят, это была уличная женщина, и для нее это не самый худший конец. Быстрее, чем болезнь.
— Амелия! Ты говоришь, как будто…
— О нет, мэм! — запротестовала Эмили. — Никто не заслуживает такой смерти. Я только хотела сказать, что ее жизнь и так была загублена. Я знаю девушек которые лишились места, были уволены без объяснений, и им точно так же пришлось пойти на улицу. Обычно они умирают молодыми — от работы по двадцать часов в день, от оспы. Или их кто-то убьет. — Продолжая вглядываться в лицо Вероники, она поняла, что коснулась какой-то глубокой раны, которая все еще кровоточила. И безжалостно провернула нож в ране. — Этот полицейский сказал, что допрашивал ее по поводу преступления, которое расследует. Может, она знала, кто пробрался сюда и убил бедного мистера Йорка?
