Лоренцо Каркатерра - Гангстер
Мальчики медленно прошли мимо Пудджа, изо всех сил стараясь не смотреть ему в лицо, наклонились и подняли Майкла на ноги. Спереди его рубашка вся пропиталась кровью и прилипла к телу, как вторая кожа, голова болталась, свисая на сторону, он не мог самостоятельно держаться на ногах. Я смотрел как его уволакивали прочь. Теперь, когда мой гнев выплеснулся, я жалел, что не уклонился от этой драки, как делал много раз прежде. Я посмотрел вниз и увидел большие красные пятна — единственное свидетельство случившегося. Толпа зевак быстро рассеялась, не столько напуганная появлением Пудджа, сколько из-за того, что зрелище закончилось.
Пуддж похлопал меня по плечу и кивнул на все еще валявшиеся на тротуаре учебники.
— Будет лучше всего, если ты их быстренько подберешь, и мы с тобой уйдем отсюда.
— Мне очень жаль, Пуддж. Я не хотел, чтобы все так вышло. Он просто искал повода подраться, а я свалял дурака и дал ему такой повод.
Пуддж стоял надо мной, глядя, как я собираю учебники и тетради в мою школьную сумку.
— Дурак здесь был только один, и, конечно, не ты. Этот парень искал, о кого можно было бы безопасно почесать кулаки, а к тому времени, когда выяснилось, что насчет тебя он ошибся, он уже успел потерять кварту-другую крови.
— Ну, останется пара шрамов, а синяки и вовсе скоро пройдут, — сказал я. — Вот и все, что с ним может случиться. Он местный, живет здесь. Ему ничего больше не грозит. А мне будет плохо. Я же приемный. Как только станет известно, кто его побил, меня вышвырнут из школы, и с первого числа следующего месяца я уже буду жить в другом месте.
— Ну, это не так уж обязательно, — отозвался Пуддж; мы шли с ним бок о бок, направляясь к 10-й авеню. — Народ здесь старается не говорить вслух о таких вещах.
— Со мной такое уже случалось, — сказал я. Мне было трудно поднять голову, шею и плечи ломило так, что боль отдавала в спине. — Из одной школы меня выгнали без всякой драки. Один мальчик из класса позвал меня к себе посмотреть телевизор. Его мать увидела меня и разозлилась. На следующий день она заявилась в управление опеки и нажаловалась, что я плохо влияю на ее сына. Они каждое воскресенье делали пожертвование в церковь, а мои тогдашние родители уже искали возможность сбагрить меня куда-нибудь. Вот и сбагрили.
— Что было, то было, — сказал Пуддж, по своему обыкновению пожав плечами. — Тогда ты не знал ни меня, ни Анджело. А теперь ты не один. Мы позаботимся, чтобы с тобой ничего такого больше не случалось.
Я остановился и повернулся к Пудджу, выронив сумку с книгами из рук с разбитыми, покрасневшими и распухшими костяшками.
— Почему? — спросил я его. — Почему вы решили заботиться обо мне?
Пуддж положил мне руку на загривок, не обращая внимания на гримасу боли, непроизвольно появившуюся на моем лице.
— Потому, малыш, что давным-давно, задолго до твоего появления на свет кое-кто нашел меня и Анджело и позаботился о нас. Может быть, теперь наша очередь поступить так же.
— Что ж, надеюсь, что смогу чем-нибудь отплатить вам.
Пуддж снял свою тяжелую руку с моей спины и указал пальцем на противоположную сторону улицы, где красовалась вывеска «Пиццерия Макси».
— Я люблю пиццу, но терпеть не могу есть ее в одиночестве. А раз у нас есть ты, у меня больше не будет такой проблемы.
Мы пересекли улицу, успев до появления машин, сорвавшихся с недалекого светофора. Воздух был наполнен ароматом пекущихся в духовке пицц, и воспоминания о жестокой уличной драке постепенно отходили куда-то в глубины памяти.
Глава 14
Я сидел за маленьким кухонным столиком, стиснутый между Джоном и Вирджинией Вебстер; мы втроем вкушали обед из жареного бифштекса с томатным соусом. Мы ели молча, не сводя глаз со стоявшего в углу нового белого портативного телевизора, показывавшего вечерние новости. В лос-анджелесском районе Уатт разразилось массовое восстание — десять тысяч чернокожих разгромили, разграбили и сожгли несколько кварталов с населением в пятьдесят тысяч человек и нанесли ущерб на сумму свыше сорока миллионов долларов. Для усмирения бунта было призвано пятнадцать тысяч полицейских и национальных гвардейцев, но он утих лишь после того, как тридцать четыре человека были убиты и четыре тысячи — арестованы. Двести коммерческих предприятий разорилось и погибло безвозвратно.
Эпизоды, разворачивавшиеся на экране, походили на жуткие кадры из фильма ужасов. Телекамеры выхватывали злобные черные лица людей, выкрикивавших лозунги или швырявших камни и кирпичи в горящие здания. Против них стояли стеной люди с белыми лицами, готовые сделать все необходимое для того, чтобы прекратить погром и спасти перепуганных соседей. Я сидел в кухоньке, не в силах оторвать глаз от двигавшегося на экране портрета Америки в таком виде, какого никогда не мог даже представить себе, слушал негромкие голоса репортеров, комментировавших события вне поля зрения камеры, и ломал себе голову над вопросом о том, что же могло довести целый городской район до такого накала ненависти.
— Только поганый ниггер может вот так взять и поджечь свой собственный дом, — пробормотал Джон. Он набил рот мясом и, с трудом пережевывая его, пялился на экран. — А потом они крушат магазины и мастерские, которые их кормят. Мозги у них не варят и никогда не варили. Дай им хоть малейшее послабление, так они сразу спалят дотла всю эту проклятую страну и обвинят в этом нас.
— Кого это — нас? — спросил я, отвернувшись от телевизора, чтобы взглянуть через стол на человека, назвавшегося моим приемным отцом. Джон Вебстер был очень крупным — двести сорок фунтов жирного мяса, облегавших шестифутовый костяк — мужчиной с тихим, но бесконечно угрюмым нравом. Его отношение к жизни было исключительно пессимистическим, а вину за скромность своего достатка он возлагал не на свои необразованность и нехватку инициативы, а исключительно на различные этнические группы, которые вторглись в страну и захватили рабочие места, ранее принадлежавшие только белым.
— Ты спрашиваешь, кто такие мы? — недовольно отозвался он. — Белые люди. Они поджигают города, а виновными в этом оказываемся мы. Как будто я виноват в том, что они родились такими, какие есть!
— Может быть, у них есть серьезные основания для того, чтобы так злиться, — сказал я. Мой взгляд вернулся к маленькому экрану, на котором здание супермаркета занималось огнем от множества брошенных туда факелов и чернокожие подростки в футболках и джинсах бежали с цветущими на лицах победными улыбками от полиции. — Они просто не держат в себе свою злобу, как это делают все остальные, только и всего.
— Я не желаю слышать за своим столом никаких разговоров об этих людях! — сердито повысил голос Джон. — Они родились безмозглыми и такими помрут. Если хочешь пытаться оправдывать их, делай это где-нибудь в другом месте. Я не допущу ничего подобного в своем доме.
Вновь отвернувшись от телевизора, я взглянул на женщину, именовавшуюся моей приемной матерью. Она, как обычно, сидела молча, с непроницаемым лицом, заперев любые мысли и чувства, которые могли бы у нее быть, в глубинах души, скрытой в увядшем теле. Я поднялся, отодвинул стул и начал убирать со стола свою пустую посуду. Джон взял свою кружку с пивом, выхлебал одним глотком больше половины, взглянул на меня и ухмыльнулся.
— Раз уж ты так их любишь, может, мне стоит позвонить в службу социального обеспечения, чтобы они подобрали черномазую семейку для никудышного белого мальчишки, который все свободное время бегает на посылках у гангстеров. Могу держать пари, даже у самого тупого черномазого хватит мозгов, чтобы не тянуть лапы к такому ядовитому подарку.
Вирджиния, как я заметил, поморщилась, услышав грубые слова мужа, но все же опять промолчала. Я положил тарелки в раковину и принялся мыть их холодной водой из-под крана, повернувшись спиной и к кипевшему гневом Джону Вебстеру, и к неудержимому насилию, которое продолжало изливаться с маленького телевизионного экрана. Будет лучше всего, думал я, постараться не реагировать на поведение Джона, по крайней мере сейчас. Все равно я ничего не мог поделать. Я не питал ни малейшего уважения к Джону Вебстеру, да и он сам за все те месяцы, что я прожил в его доме, под его опекой, которой он даже и не пытался придать видимость заботы, ни разу не дал мне малейшего повода для уважения. Он был ожесточенным и вечно недовольным человеком и все жизненные трудности использовал для оправдания вечно клокотавшей в глубине души ненависти, которой он чрезвычайно редко позволял прорваться на поверхность. Я никогда не видел подобных эмоций у Анджело или Пудджа. Этих, по крайней мере внешне, полностью устраивало их личностная суть и положение в мире, и свои проблемы они решали сами. В отличие от Джона Вебстера Анджело и Пуддж не имели ни времени, ни желания делить мир на черную и белую половины, противостоящие одна другой. Они предпочитали рассматривать мир со стороны, откуда он был виден целиком, подпускать к себе лишь немногих — тех, кому доверяли, — и загораживаться непроницаемыми барьерами от всех посторонних. Решая, можно или нет доверять тому или иному человеку, они совершенно не принимали в расчет цвет его кожи, но старались понять его намерения и мотивы его поступков.
