Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
– Предполагается, что вы – опытный следователь Квебекской полиции. Так что догадайтесь сами.
– Предполагается? – проговорил Бовуар в удаляющуюся спину. – Предполагается?
Это слово гулко разнеслось по церкви, усиливаясь, отражаясь от стен и возвращаясь к Бовуару, но, видимо, не достигая ушей Франкёра.
Глава двадцать третья
– А вот и вы, старший инспектор.
Брат Симон вышел из-за стола, протягивая руку. Гамаш пожал ее и улыбнулся. Интересно, какие изменения в человеке может произвести обычная курица.
«Ду-да, ду-да».
Гамаш вздохнул про себя. Надо же: здесь звучало столько божественной в буквальном смысле слова музыки, а у него в голове засела песенка петушка «Кемптаунские гонки».
– Я собирался вас искать, – продолжил Симон. – Ваша бумага готова.
Брат Симон передал старшему инспектору пожелтевший пергамент и улыбнулся. Улыбка на его лице никогда не казалась уместной. Но сейчас выглядела естественной.
Правда, через секунду лицо монаха приняло обычное строгое выражение.
– Merci, – сказал Гамаш. – Очевидно, вам удалось сделать копию. Вы не начали перевод невм в ноты?
– Нет. Собирался заняться этим сегодня попозже. Я мог бы попросить помощи кого-нибудь из братьев, если вы не возражаете.
– Конечно, – согласился Гамаш. – Чем скорее, тем лучше.
И опять брат Симон ухмыльнулся:
– Я думаю, что наши с вами представления о времени слегка расходятся. Мы здесь имеем дело с тысячелетием, но я постараюсь закончить быстрее.
– Поверьте мне, столь долгое наше пребывание здесь станет для вас слишком большой обузой. Вы не возражаете? – Гамаш показал на удобное кресло, и секретарь настоятеля кивнул.
Они сели друг против друга.
– Пока вы работали над этим, – Гамаш приподнял руку с листком, – вам не удалось перевести хоть немного латинского текста?
Брат Симон слегка скривился:
– Я не большой специалист в латыни. И подозреваю, что тот, кто писал, тоже.
– Почему вы так думаете?
– Потому что то немногое, что я понял, просто смехотворно. – Он отошел к столу и вернулся с блокнотом. – Я тут набросал кое-какие мысли. Даже если нам удастся разобрать невмы и превратить их в ноты, то пропеть слова, я думаю, не получится.
– Значит, это не какой-то известный псалом, песнопение или даже молитва? – Гамаш скользнул взглядом по оригиналу.
– Нет, разве только существовал пророк или апостол, которому не мешало бы подлечиться. – Брат Симон сверился с блокнотом. – Вот первая фраза. – Он показал на верхнюю строку. – Возможно, я ошибаюсь, но мой перевод таков: «Я тебя не слышу. У меня банан в ухе».
Голос его прозвучал так торжественно, что Гамаш не мог не рассмеяться. Он попытался подавить смех, но безрезультатно. Снова опустил глаза на пергамент, чтобы скрыть свое веселье.
– О чем еще там говорится? – Его голос слегка дрожал от усилий сдержать смех.
– Это не смешно, старший инспектор.
– Да, конечно. Святотатство.
Но вырвавшийся смешок выдал его, а когда он осмелился снова поднять глаза на монаха, то с удивлением увидел легкую ухмылку и на лице брата Симона.
– Вам удалось разобрать что-нибудь еще? – спросил Гамаш, титаническим усилием взяв себя в руки.
Брат Симон вздохнул и подался вперед, показывая на строку чуть ниже:
– Это вам, вероятно, известно.
«Dies irae».
Гамаш кивнул. Ему больше не хотелось смеяться, и все «ду-да» исчезли.
– Да, я обратил внимание. «День гнева». Одна из латинских фраз, которую я здесь узнал. Мы с настоятелем говорили о ней.
– И что он сказал?
– Он тоже решил, что тут написана чепуха. Мне кажется, он удивился не меньше вас.
– Он не высказывал никаких соображений?
– Никаких особенных. Но ему, как и мне, показалось странным, что, хотя тут очевидно присутствует «dies irae», день гнева, здесь нет сопутствующего «dies illa».
– Да, меня это тоже поразило. Даже сильнее, чем банан.
Гамаш снова улыбнулся, но мимолетно.
– Как вы думаете, что это значит?
– Мне кажется, тот, кто это написал, хотел пошутить, – сказал брат Симон. – Он просто напихал сюда всякую латынь.
– Но почему не использовать больше фраз или слов из песнопений? Почему «день гнева» – единственная фраза из молитвы?
Брат Симон пожал плечами:
– Хотелось бы мне знать. Может, он разозлился. А может, эта запись как раз то, чем она и кажется. Пародия. Он хочет показать свой гнев и действительно объявляет о нем. Dies irae. А потом записывает самые нелепые латинские слова и фразы, отчего оно становится подобно песнопению, выглядит как нечто похожее на то, что мы поем Господу.
– Но на самом деле это кощунство, – сказал Гамаш, и брат Симон кивнул в ответ. – Кто здесь мог бы помочь с переводом?
Брат Симон задумался.
– Единственный, кто приходит мне на ум, – брат Люк.
– Привратник?
– Он недавно выпустился из семинарии, так что латынь у него в голове свежее, чем у нас. И ему хватает чванства, чтобы хвастаться этим перед нами.
– Он вам не нравится?
Этот вопрос удивил брата Симона.
– Не нравится? – Такая мысль, похоже, никогда не приходила ему в голову, и Гамаш с легким удивлением понял, что, вероятно, так оно и есть. – Здесь вопрос «нравится – не нравится» не стоит. Тут все дело в том, принимаешь ты кого-то или нет. В закрытом сообществе симпатия довольно легко превращается в антипатию. Мы здесь научаемся даже не думать в таких терминах, мы принимаем как Божью волю факт, что тот или иной монах оказывается здесь. Что хорошо для Господа, хорошо и для нас.
– Но вы только что назвали его чванливым.
– Ну да. А он, вероятно, называет меня брюзгливым. И это верно. У нас у всех есть недостатки, и мы над ними работаем. Что толку отрицать свои недостатки.
Гамаш опять поднял руку с листком пергамента:
– А не мог сам брат Люк быть автором?
– Сомневаюсь. Брат Люк не любит совершать ошибки или быть неправым. Если бы он написал песнопение на латыни, то идеальное.
– И вероятно, ему не хватает чувства юмора, – сказал Гамаш.
Брат Симон чуть улыбнулся:
– В отличие от остальных – мы ведь так и пышем весельем.
Гамаш почувствовал сарказм в словах брата Симона, но подумал, что тот ошибается. Монахи, с которыми он уже познакомился, демонстрировали неплохое чувство юмора, они могли посмеяться над собой и своим миром. Их юмор был тихим, мягким, и они довольно хорошо скрывали его за напускной серьезностью, но он присутствовал.
Гамаш снова взглянул на пергамент. Он был согласен с Симоном: брат Люк не мог бы написать это. Но кто-то из монахов написал.
Старший инспектор Гамаш более, чем когда-либо, уверился, что лист пергамента в его руке – ключ к разгадке убийства.
И он знал, что с помощью пергаментного ключа раскроет тайну убийства, хоть бы и через тысячу лет.
– Невмы… – начал он, пытаясь выудить из брата Симона то, что ему требовалось. – Вы говорите, что еще не начали переводить их в ноты, но они вам понятны?
– О да. Они путаные. – Брат Симон взял сделанную им копию. – Нет, не то слово. Они сложные. Большинство невм для песнопений кажутся путаными, но если ты знаешь, что они обозначают, то разобраться в них довольно просто. В этом их суть. Простые указания исполнителям хоралов.
– Но эти не простые, – сказал Гамаш.
– Далеко не простые.
– Вы можете дать мне представление о том, как они звучат?
Брат Симон оторвал взгляд от листа, на его лице появилось строгое, даже суровое выражение. Но Гамаш не отступился. Несколько секунд они смотрели друг на друга, наконец Симон опустил глаза на лист бумаги.
После целой минуты молчания Гамаш услышал звук. Он казался таким далеким – Гамашу даже почудилось, что снова приближается самолет. В его уши проникало какое-то навязчивое гудение.
Потом он понял, что источник звука не снаружи монастыря. Он внутри.
Этот звук издавал брат Симон.
То, что началось гудением, жужжанием, повисшей в воздухе нотой, обернулось чем-то другим. Нота резко упала и зазвучала в более низком регистре, а потом снова поднялась. Но не резким скачком, а плавно воспарила.
Словно проникла в грудь Гамаша, окутала его сердце и повлекла его за собой. Все выше и выше. Но ни на миг он не почувствовал себя на краю бездны, не почувствовал опасности. Ни на миг Гамаш не испытал страха, что музыка или его сердце рухнут с высоты вниз.
Он чувствовал определенность, уверенность. Мелодичную радость.
Потом вместо гудения возникли слова, и брат Симон запел. Гамаш, конечно, не знал латыни, но ему казалось, что он понимает каждое слово.
Чистый, спокойный, сочный тенор брата Симона любовно выводил мелодию, произнося бессмысленные слова. В его голосе и музыке не слышалось никакого суждения, одно приятие.
А потом последняя нота опустилась на землю. Легко, неторопливо. Мягкая посадка.
