Полина Дашкова - Место под солнцем
— Есть странность характера, экзальтированность, замкнутость, но все в пределах нормы. Интеллект высоко развит, память отличная, — говорил психиатр, — она типичный астеник и по конституции, и по складу нервной системы. Между прочим, если бы она захотела симулировать невменяемость, смогла бы это сделать вполне успешно. Она неплохо знает психологию и психиатрию.
— Так зачем вы отправились в Безбожный переулок? — повторил Чернов свой вопрос.
— Там дворик. Наш дворик, возле маленького бара. Мы несколько раз сидели на лавочке и разговаривали. Просто разговаривали, и все. Это очень сложно объяснить… Но так получилось, что с тем двориком связано лучшее, что было у нас. Глеб становился собой на несколько минут. Не придуривался, не строил из себя Бог весть кого… Но вам это неинтересно.
— Значит, вы отправились во двор в Безбожном переулке. Вы можете сказать конкретней, где он находится?
— Номер дома я не помню.
— В конце или в начале переулка?
— В середине. Там еще школа напротив, на другой стороне. А двор в углублении, перед баром. Это даже не двор, просто небольшая площадка, вокруг деревья и несколько лавочек под деревьями.
— Как называется бар?
— «Белый кролик».
— Что там еще есть поблизости?
— Булочная и круглосуточный пункт обмена валюты.
— Так, — кивнул Чернов. — Уже неплохо. И что вы там делали?
— Сидела на лавочке. — Ольга пожала плечами. — Просто сидела и смотрела на окна бара.
— Он был открыт?
— Да.
— Сколько времени вы там просидели?
— Не знаю. У меня нет часов. Минут десять, может, больше.
— Вас кто-нибудь мог там видеть? Может, кто-то подходил к вам?
— Кажется, подсел какой-то молодой человек, пытался познакомиться.
— Так. Пожалуйста, подробней. Что за молодой человек? Как он выглядел? Какой был между вами разговор?
— Зачем вам это? — Ольга брезгливо поморщилась. — Какое это имеет значение?
— Ольга Николаевна, вы что, правда не понимаете, какое это может иметь для вас значение? Вы подозреваетесь в убийстве вашего знакомого, Калашникова Глеба Константиновича. Он был убит из оружия, которое принадлежало вашему отцу. Вы признаете себя виновной или нет? — тяжело вздохнул Чернов.
— Признаю.
— Но вы утверждаете, что к дому убитого не подходили и из пистолета не стреляли?
— Не подходила и не стреляла. Я сидела во дворике, в Безбожном переулке. А пистолет лежал в ящике. — Она вдруг резко вскинула на Чернова огромные лилово-синие глаза. — Что с Гришечкиным? Откуда у вас пистолет?
— Гришечкин Феликс Эдуардович погиб в автомобильной катастрофе. Пистолет находился в его портфеле.
— Феликс погиб? — прошептала она побелевшими губами. — Господи, я виновата перед ним… «Сейчас она заявит, что и Гришечкина тоже убила, — с нервной усмешкой подумал Чернов. — Она совершенно сумасшедшая. Она может быть тысячу раз нормальна по медицинским показаниям, но с точки зрения здравого смысла она сумасшедшая…»
— Вы отдали Гришечкину пистолет?
— Да.
— Он попросил вас об этом?
— Да. Он сказал, что будет обыск и пистолет надо выбросить.
— Но если вы не стреляли в Калашникова, почему в таком случае отдали пистолет? Чего вы испугались?
— Когда пришел милицейский майор и стал спрашивать, где я была той ночью, я поняла, что у меня нет никакого алиби. Я испугалась за бабушку. Ей будет очень плохо в больнице. Она привыкла к домашней обстановке.
— То есть вы не исключали возможность ареста?
— Конечно. Я знала, что попаду в число подозреваемых. Но после разговора с майором у меня не осталось сомнений.
— И поэтому на всякий случай стерли отпечатки пальцев с оружия? — быстро спросил Чернов.
— Я не прикасалась к оружию. Пистолет лежал в шкатулке, в ящике. Если бы я решилась стрелять из него, то сначала свинтила бы табличку с гравировкой, а потом выкинула пистолет. Сама. А стереть отпечатки, спрятать назад в ящик — это глупо.
— Действительно, неразумно, — согласился Чернов, — однако Гришечкину вы пистолет отдали. Это тоже было не совсем разумно. Я не вижу логики в ваших поступках.
— А не надо искать никакой логики. Ее нет. Есть страх и тоска. Не дай вам Бог такой тоски.
— Страх чего?
— Греха. Нет ничего страшней греха. Душа обугливается. Я виновата, что первое и единственное в моей жизни сильное чувство было по сути своей блудом. Я виновата перед Глебом, перед его женой, перед Феликсом. Но больше всего я виновата перед своей бабушкой. Нищие духом блаженны только на том свете, на этом — несчастны и беззащитны.
— Ольга Николаевна, я спрашиваю вас в третий раз. Вы признаете себя виновной в убийстве? Не в переносном, а в прямом смысле. В юридическом смысле. Вы стреляли в Калашникова или нет?
— Нет. Не стреляла. Я в третий раз вам отвечаю. Как вы не понимаете, желать смерти и убить — это одно и то же. Одинаковый грех.
— С религиозной точки зрения — возможно, — кивнул Чернов, — здесь я не специалист. А вот с юридической это совершенно разные вещи. А вы желали смерти Калашникову?
— Я отреклась от него. Я его предала. Это все равно что пожелать смерти. Мне странно, как вы этого не понимаете.
— Нет, — Чернов встал и нервно заходил по кабинету, — совершенно не понимаю. Если вы не прикасались к пистолету, значит, кто-то проник к вам в дом, взял оружие из ящика, совершил убийство, затем опять проник к вам в дом и положил пистолет на место. Согласитесь, довольно сложно проделать все это таким, образом, чтобы вы не заметили.
— Об этом не мне судить.
— А кому?! Кому, если не вам? Почему вы не сдали пистолет, не заявили о нем? Вы знаете, что есть статья — незаконное хранение оружия?
— Знаю. Но папин пистолет не был для меня оружием. Бабушка хранила его как память. И никто им никогда не интересовался.
— Никто никогда? Но Феликс Гришечкин знал о нем.
— Да, я проговорилась как-то Феликсу. Случайно.
— Кто еще, кроме Гришечкина, мог знать о пистолете?
— Глеб.
— Еще? Вспомните, пожалуйста. Это важно. Кто бывает у вас в доме?
— Врач из районной поликлиники, молодой человек из собеса, который приносит пенсию бабушке, старухи из нашего двора, с которыми бабушка общается.
— А с кем вы общаетесь? У вас ведь есть знакомые, подруги?
— Ко мне приходит иногда Маргоша. Маргарита Крестовская, моя бывшая одноклассница.
— Она знает о пистолете?
— Маргоша? Понятия не имею. И вообще, при чем здесь Маргоша?
— Вы говорили ей когда-нибудь, что у вас есть пистолет?
— Не помню. Он многие годы лежал в шкатулке, в ящике письменного стола. Мои родители погибли, когда мне было семь. Я в последний раз брала его в руки при переезде. Разбирала ящики, достала, протерла и положила на место, в шкатулку. Но это было два года назад.
— Протерли и положили на место? Он был заряжен?
— Я в этом не разбираюсь.
— В шкатулке вместе с пистолетом лежало еще что-то?
— Нет.
— Вы точно это помните?
— Совершенно точно.
— А пластмассовая коробка с патронами?
— Нет. Патронов не было. Да и вряд ли он мог быть заряжен. Мои родители — военные, они не держали бы в доме заряженное оружие в доступном для ребенка месте. А этот пистолет всегда находился в доме, сколько себя помню.
— Дело в том, Ольга Николаевна, что пистолет был заряжен. Он стоял на предохранителе. Эксперты предполагают, что из него было произведено три выстрела. Возможно, два пробные, тренировочные. Оружием действительно не пользовались много лет. А затем его разобрали, прочистили, смазали — в общем, привели в порядок и обстреляли. Третьим выстрелом был убит Глеб Калашников.
— Я вас очень прошу, — тихо произнесла Ольга, — не надо повторять мне столько раз, что Глеб убит. Это больно. Его сейчас хоронят. Я даже не могу с ним попрощаться. И еще, я прошу вас дать мне возможность поговорить с бабушкой. Ее надо успокоить. Она впервые попала в больницу. Я должна знать, как она себя чувствует.
— Хорошо, — кивнул Чернов, — я свяжусь с ее лечащим врачом.
Когда ее увели в камеру, Евгений Михайлович откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Он пытался понять, почему этот допрос так измотал его.
Следователь Чернов никогда не поддавался первым впечатлениям. Он запрещал себе оценивать людей, основываясь на личных эмоциях, на простых человеческих симпатиях и антипатиях. Он видел, как милейшие обаяшки оказывались отпетыми мерзавцами и как отвратительные с виду типы, тупые ублюдки, оказывались благородными рыцарями.
Он нагляделся на лгунов всех разновидностей. Были талантливые и бездарные, вдохновенные и ленивые. Одни врали от страха, от естественного желания выкрутиться или хотя бы потянуть время. И таких было большинство. Но встречались такие, которые врали из любви к искусству, без всякой для себя выгоды.
