Михаил Гребенюк - Машина путает след. Дневник следователя. Последняя встреча. Повести
Воронов глухо поддакивал:
— Да-да, вы правы. Потом горячился:
— Якуб Розыкович, поймите, ей всего двадцать семь лет! Неужели другие не могли поехать вместо нее?
— Так получилось, — оправдывался полковник. — Она действовала по собственной воле.
Дастархан был заставлен тарелками с фруктами, салатом, сделанным по-узбекски, сладостями.
Полковник наполнил небольшие граненые рюмки сухим виноградным вином, подал мне, Воронову, поставил одну на дастархан, перед Гульчехрой.
— За что же будем пить? — спросила она.
— За Алешу, — сказал полковник. — За его будущее. Он женится.
Воронов обвел всех требовательным взглядом:
— За меня выпьем потом. Я предлагаю тост за Наташу! Закусывали молча. У всех были угрюмые, озабоченные лица.
Неожиданно Воронов заговорил о своей женитьбе.
— Такая девушка у меня, Якуб Розыкович… Это такая девушка!.. Нет, я буду ослом, если не женюсь в этом году!.. Чего ждать — не буду ждать!.. К черту!.. Выпьем за Варьку!..
Старший лейтенант пьянел — Розыков подмигнул жене. Она взяла пиалу и, налив густого черного чаю, подала Воронову. Он отпил несколько глотков, непонимающим, чужим взглядом окинул нас, потом внезапно заплакал:
— Наташка!.. Наташка!!. Якуб Розыкович, дорогой, неужели она умрет?
— Ну, что ты, что ты, — растерялся Розыков. — Мне главный врач…
— Нет, она умрет, — упрямо сказал Воронов. — Я тоже говорил с главным врачом, и он сказал… Эх, какая это девушка!.. Нет, ты не понимаешь, кто тебя любит! — Он схватил меня за руку. — Вообще, конечно… Я любил… Любил ли? Люблю!!
Гульчехра подсела к Воронову. Ее смуглое, покрытое мелкими морщинами лицо, словно помолодело. Она взъерошила густые вороновские волосы, упавшие на лоб.
— Алеша, милый, да что ты?
Я еле сдержался — к горлу подступил комок. Мне стало трудно дышать. Сердце сжалось в какой-то мучительной судороге.
— Гульчехра-апа, ведь я… Ах, да что говорить об этом, — оборвал самого себя Воронов. — Якуб Розыкович, вы не можете дать мне еще стопку вина?
Мы выпили все.
Обычно «последняя» рюмка пьянит человека. С нами произошло обратное — Воронов вдруг отрезвел и, пододвинувшись ко мне, запел:
Ревела буря, гром гремел,
Во мраке молнии блистали…
Я взглянул на Розыкова, потом на Гульчехру и подтянул тоже:
И беспрерывно дождь шумел,
И ветры в дебрях бушевали…
Якуб Розыкович и Гульчехра поддержали нас. У Гульчехры оказался хороший, чистый голос. Она пела, безотчетно водя вилкой по пустой тарелке и глядя не то на мужа, не то в угол, где висел портрет сына.
На улице дул ветер. Дерево, стоявшее у окна, стучало лапками сучьев по стеклам. Где-то — я это отчетливо слышал — захлебывалась лаем собака.
Кучум — презренный царь Сибири —
Пробрался тайною тропою,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина, —
пел я, так же, как и Гульчехра, вооружившись вилкой и ни на кого не глядя.
Воронов снова заговорил:
— Я понимаю, — моя милиция — меня бережет… Черт побери, почему мы так опошлили милицию… Нас никто не слушает… Недавно к одному милиционеру подходит, извиняюсь за выражение, пьяная свинья и показывает… дулю… Кругом народу — хоть пруд пруди… Милиционер и говорит: «Иди, иди, нечего дурака валять!» Тогда он плюнул ему в лицо… Ясно, после такого никто не стерпит… Милиционер приводит его в отдел, и что же? Дежурный отпустил… Нет, — сверкнул глазами старший лейтенант, — если бы я был… я дал бы большие права работникам милиции. Меньше бы стреляли в нас!..
— Может быть, — задумался Розыков.
— Работники милиции шутят, — решил и я высказать свое мнение, — говорят, носим оружие, чтобы пугать неврастеников. Преступник вооружается, чтобы защищать себя и не бояться милицию!..
— Может быть… — снова повторил Розыков. Воронов с волнением спросил:
— Скорпион сознался?..
Полковник помедлил, словно подумал, отвечать или нет:
— Пока не сознался.
— Сознается?
— Сознается, куда он денется!.. Это действительно, Скорпион. Жалит, никого не щадя! Знаете, — обратился полковник ко мне, — сегодня мы снова его допрашивали. Я еле сдержал себя: так и хотелось встать и отхлестать за всех.
— Надо бы отхлестать, — зло проговорил Воронов. — За Наташу надо бы!.. Я ведь не женюсь! — Он посмотрел на нас виноватым взглядом. Я прикусил губы: столько было печали в его глазах. — Это я так выдумал… Для нее. Пусть думает, что я счастлив.
Розыков взял пиалу с чаем, но пить не стал — пиала застыла в его жилистых больших руках, он смотрел перед собой, в темный проем открытого окна.
* * *К тяжело больным без разрешения заходить нельзя, поэтому я миновал палату, в которой лежала Наташа и постучал в кабинет главного врача.
— Вы приехали? Она вас ждет, пойдемте, — не ответив на мое приветствие, сказал он.
Я взглянул в его тревожные, покрасневшие глаза:
— Денис Борисович, скажите, что случилось?
— Ничего… Просто она захотела вас видеть… Степанида Александровна у нее. Мы вышли в коридор.
— Вы что-то скрываете от меня?
— Нет! — Он прошел несколько шагов, затем остановился. — Она в очень тяжелом состоянии… Степаниде Александровне ничего не говорите. Все может окончиться благополучно.
— Спасибо, Денис Борисович.
Благодарят ли в таких случаях? Я отвернулся и, обогнав врача, заторопился к палате.
Степанида Александровна сидела у кровати Наташи, подперев руками голову. Около нее, немного позади, стояли сестра, та, что в первый день разговаривала со мной, и лечащий врач.
Я присел рядом со Степанидой Александровной.
…Наташа, Наташа!.. Как мало я тебя знаю, и как дорога ты мне! Я полюбил тебя и буду любить всегда. Ты только выздоравливай поскорее. Мы должны снова увидеть твою улыбку, снова слышать твой голос… Наташа, ну, что же ты ничего не говоришь мне? Открой глаза, я здесь, Наташа!!.
Она узнала меня.
— Ой, как же долго тебя не было!
Я припал губами к ее руке, беспомощно лежащей на груди,
— Наташа, родная, как ты себя чувствуешь?
— Мне хорошо… Все хорошо… Я так рада… Мама, ну не плачь, зачем ты!.. Я не люблю, когда ты плачешь. — Наташа говорила тихо, с трудом двигая губами.
Степанида Александровна поспешно вытерла слезы:
— Ты ведь у меня одна, доченька.
— Я выживу, мама… Доктор, — позвала. Наташа главного врача, — скажите маме, что я буду жить. Вы это умеете. У меня не получается. Не привыкла.
— Ну полноте, полноте, Наташа, — смутился главный врач. — Вы проживете еще сто лет.
— Видите, какая я живучая, — улыбнулась Наташа. Я зачем-то сообщил:
— А ведь Алексей обманул тебя. Он не думает жениться.
— Я знаю.
— Он у тебя был сегодня.
— Нет… Ну, как у тебя дела с книгой. Пишешь? — спросила она.
— Пока не пишу, вот поправишься — будем писать вместе.
— Ты не жди, я хочу увидеть ее. Я кивнул головой:
— Хорошо.
— Мама, там у меня в столе лежит дневник, отдай его. — Она перевела взгляд на меня. — Может быть, пригодится… Ты как назвал книгу?
— «Друзья, рискующие жизнью».
— Не надо так… Это уже было, — она слабо улыбнулась. — Я не помню автора… Или нет, так назывался сборник… Ты назови по-другому… Чтобы… например… «Анютины глазки». Хорошо? Мне нравится.
— Мне тоже… Но…
— Ничего… Конечно, если нельзя… — Наташа закрыла глаза и долго лежала молча. — Я люблю эти цветы… Помню, когда была маленькой… Я ведь родилась в деревне… У нас было много цветов… На поскотине… Это такое поле… Ах, как я хочу побыть там… Ты бы поехал со мной? — вдруг спросила она, открыв глаза.
Я взял ее руку и прижал к своей щеке. У меня не было слов, которые бы я мог сейчас произнести, да и нужно ли было говорить?
Мы сидели молча.
Вдруг Наташа тихо спросила:
— Ты еще не ушел?
— Я буду с тобой все время, — наклонился я над нею.
— Не надо… Мама, идите домой.
— Ты спи, спи, — ласково сказала Степанида Александровна.
Я привалился к спинке стула.
…Мне пять или шесть лет. В маленькой низкой комнатушке — чадно и шумно. Люди идут и идут. На лавке у окна на лежит мать. Почему она не встает? Какая-то старушка прижимает меня к себе и плачет: «Да на кого же ты нас па-а-акинула!» Я вырываюсь и бегу во двор — здесь хорошо. Нет ни старух, ни щемящего глаза чада.
…По улице несут гроб. Впереди отец и та старушка. В гробу моя мать. Я не вижу ее — сижу в соседском доме и смотрю в окно. Около меня мои двоюродные брат и сестра. Они звонко смеются. Мне страшно. Хочется плакать…
Годы… Годы… Годы…
