Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Замолчал и смотрит на меня, как на поверившего ему идиота из две тысячи восьмого.
— Подожди, друг мой, — перебил его полковник, — ты такую прямую речь закатил, и что, он действительно именно так говорил?
— Так точно, Юрий Николаевич, — покраснел Мерин.
— Слово в слово?
— Так точно.
— Да-а-а. Тогда непонятно, зачем изобрели диктофон?
Дверь кабинета шумно отворилась, вошла Валентина с подносом, составила на журнальный столик графин с коричневатой жидкостью, две рюмки, блюдце с дольками лимона, рядом с этим натюрмортом положила конверт. Выпрямилась королевой, твердо решившей расстаться с престолом, и произнесла тоном, от которого во все стороны полетели льдинки:
— Юрий Николаевич, я настаиваю, вы меня вызывали по внутренней связи словами: «Валентина, зайдите, пожалуйста». Если же, как вы утверждаете, мне это причудилось, то…
Скоробогатов не дал ей договорить:
— Валюша, ничего вам не причудилось — я действительно этими тремя словами выразил свое желание немедленно увидеть вас, а потом, сознаю, весьма неудачно, решил скрыть это свое неуместное желание, вот и все пироги. Каюсь и прошу прощения. Прощаете?
Секретарша несколько секунд усмиряла готовые вырваться наружу бушевавшие внутри нее эмоции, затем резко свернула голову в сторону, застыла в этой неудобной демонстративной позе на какое-то время, после чего быстро двинулась к выходу.
Полковник предпринял еще одну робкую попытку примирения:
— Валентина Сидоровна, вы забыли конверт. В качестве закуски он нам вряд ли понадобится.
Но было поздно: дверь кабинета захлопнулась.
— Бьюсь об заклад — в конверте заявление об уходе. Ну ничего, не впервой, отойдет. Давай дальше к нашим баранам.
Не отошедший еще от начальственной похвалы, красный и потный от радости, Мерин затараторил:
— А дальше, Юрий Николаевич, один баран замолчал, смотрит на меня победителем и молчит, а у другого барана, у меня бишь, в висках стучать вдруг перестало и зарубка проявилась: поженились они в 41-м, а возможность «одарить любимую достойным ее таланта инструментом» у композитора появилась только в 59-м, через восемнадцать лет. Как это понять? Если и правда, он «сколько себя помнит, мечтал об этом», что ему мешало пойти в любой комиссионный магазин музыкальных инструментов — там всегда навалом прекрасных скрипок (не Страдивари, разумеется!) — и осуществить эту свою мечту? Восемнадцать лет почему-то терпел игру жены на старой, иссохшейся развалине и на тебе — покупает у первого встречного ханыги на рынке за большие деньги кота в мешке.
Он замолчал в ожидании скоробогатовских комментариев, но полковник, погруженный в свои мысли, похоже, его не слышал.
— Юрий Николаевич.
Тот поднял на него глаза и долго не произносил ни слова. «Кто ты? И что ты здесь делаешь?» — говорил его взгляд. Мерину сделалось не по себе.
— Юрий Николаевич!
— Да. Что, Сева? — Полковник стряхнул с себя оцепенение.
— Юрий Николаевич, я тоже клянусь. Клянусь! Разрешите идти?
Усталый, седой как лунь, очень старый, сгорбленный человек с великим трудом поднялся из-за стола, подошел к юноше, обняв за плечи, прислонил его к себе:
— Иди, мой мальчик. По-моему, ты на верном пути. Спасибо. С Богом.
Утром следующего дня выяснилось, что повестку о необходимости явиться в прокуратуру на допрос Твеленевой Валерии Модестовне вручить не удалось — не удалось застать ее ни в Переделкино по месту проживания, ни в квартире мужа по Тверской 18, квартира 6, по месту прописки. Что же до серебряноборского особняка родителей, то за высокий кирпичный забор нарочного с Петровки короткой, емкой фразой отказался пропустить вооруженный автоматом охранник.
Более того, через секретаршу Валентину, пройдя череду унижений, льстивых улыбок и намеков на чаепитие с «Рафаэлло», под клятвенное обещание неразглашения источника утечки информации Мерин выяснил, что четверть часа назад ее шефу звонил генерал Кулик и в приказном порядке запретил использовать имя Валерии Модестовны в раскрытии преступления, совершенного в квартире на Тверской улице.
Поначалу молодому следователю это известие представилось непоправимой трагедией, равносильной полному прекращению расследования: главный свидетель (исполнитель?) уводился от ответственности, и это означало, что «дело композитора» умышленно, силовым решением какого-то недосягаемого защитника переводится в разряд очередного «висяка».
Но состоявшееся в тот же день «траурное совещание» возглавляемой Мериным группы все опять поставило на прежнее место: с больной головы ситуация вернулась на здоровые ноги.
И случилось это только благодаря Анатолию Борисовичу Труссу.
А началось «внеочередное экстренное заседание» следователей с ритуального марша Шопена: взявший первым слово Мерин трагическим голосом коротко известил присутствующих о ставшем ему известным (из абсолютно достоверного источника!) пресловутом приказе вышестоящего руководства МУРа, высказал свое паническое к нему отношение и предложил всем принять участие в поиске вариантов дальнейших действий.
Три пары глаз обратились в сторону Трусса, но тот, по всей видимости, восполняя утренний недосып, держал свою пару плотно закрытой.
Слово взял Ярослав Яшин:
— Ну что, по-моему, Сева, ты прав: лбом стену не прошибешь, об этом много сказано и написано — распространяться не буду. Не хотят — их дело, нам не больше всех надо. Одно могу сказать: жаль, много сил ухлопали, да и финиш вроде не за горами — вон даже Ваня брошку какую-то в комиске надыбил, да он сам расскажет, а, в общем, баба с возу — кобыле легче, без работы мы не останемся, думаю, тысячелетия до третьего. Я закончил.
Все опять посмотрели на Трусса, но тот глаз не открывал и даже засопел предхрапово.
Ваня Каждый выглядел расстроенным, и была у него на то причина.
Действительно, накануне ему улыбнулась небывалая удача — в комиссионном магазине одного из удаленных районов Москвы он обнаружил золотую с изумрудами сделанную в виде большой английской булавки брошь, числившуюся среди украденных из квартиры Твеленевых драгоценностей. Имени и адреса заявителя, правда, ему узнать не удалось — приемщик оказался человеком недостаточно законопослушным и согласился за мзду, разумеется, выставить антикварную вещь без оформления необходимых на то документов, но под угрозой провести какую-то часть предстоящего жизненного пути вдалеке от столицы клятвенно обещал сообщить о звонке или приходе хозяина раритета.
Необыкновенной этой победой Ваня Каждый, справедливо рассчитывая на начальственную похвалу, очень гордился, дешево ее продавать не входило в его планы — ошарашивать соратников по оружию своей удачей он намеревался исключительно в присутствии Скорого, и теперь, когда действительность так некстати готовилась внести в его предполагаемый триумф трагические коррективы, он чуть не заплакал. Даже голос задрожал от обиды:
— Карась на крючке, подсек намертво, снимай и потроши — все расскажет и покажет в лучшем виде. Я же восемьдесят четыре комиски обошел, и что, теперь все коту под хвост? — скорбным полувопросом заключил он свое короткое выступление.
Следователи безмолвствовали. Но не расходились. Похоже, они, не сговариваясь, твердо решили дождаться пробуждения своего старшего товарища.
И тот — к чести его будет сказано — не разочаровал.
Он открыл глаза, звучно потянулся, и, неспешно переводя взгляд с одного сотрудника на другого, остановил его на Каждом:
— Я начну, если позволите, со вступления. Нет возражений? Скажи-ка мне, Ваня, знаешь ли ты, откуда пошло выражение «коту под хвост»? — И поскольку Ваня долго, не мигая, тупо на него смотрел, продолжил: — Хорошо, поставим вопрос по другому: знаешь ли ты, Ваня, что находится под хвостом у кота?
— Жопа! — решил нагрубить расстроенный складывающейся ситуацией Иван Каждый, но не тут-то было: грубость не удалась, оказалось, он попал в самую, что ни на есть, точку и таким образом даже порадовал Анатолия Борисовича.
— Молодец, именно ОНА, хвалю за наблюдательность, для следователя это немаловажное качество. Но при этом должен заметить, что абсолютно то же самое без каких бы то ни было вариаций находится под хвостами у собак, лошадей, коров, кроликов, львов и орлов, рогатых оленей, гусей, пауков… Читал Чехова? Нет? Ну не огорчайся, прочтешь когда-нибудь. Так вот — и у нас с тобой, Ваня, ОНА, как ты простонародно ее назвал, жопа, тоже под хвостом, только со временем хвост этот у тебя атрофировался… это слово понятно?.. Оно означает уменьшение размеров и утрату жизнеспособности некоторых органов вследствие их длительного бездействия, понимаешь?.. Ты им давно не пользовался, Иван, хвостом этим, и он не только атрофировался, но и сменил название на «копчик». И ты не обижайся, не только ты — и я им, сколько себя помню, не пользуюсь, и товарищи наши, хочется верить, тоже. Вот я и думаю: почему же в таком случае предпочтение отдается исключительно четвероногим домашним тварям семейства кошачьих? И не лучше ли, вместо «все коту под хвост», сказать, к примеру, «все Каждому под копчик»?
