Екатерина Лесина - Слезы Магдалины
Однажды костлявая забрала гадалку с собой.
– Мария – это моя сестра, – зачем-то объясняет Влад. – Она умерла. Много лет назад.
Она – да. Он – нет. Брат и сестра – близкое родство. Должен ответить. Но виноват ли? Ведь не судите... нужно проверить. Машка – специально искал, чтобы имя то же. И карты, как у прежней. И слова нужные выучить. Несложно.
Сработало.
В список.
– В какой список? – уточняет лысый.
– Список жертв его суда, – отвечает за меня Влад. – Он вершил свой. Василиса свой. Списки у вас одинаковые. Только она чуть умнее. Она следила за тобой.
– И я за ней. Знал. Просто забыл. Сестра.
– Кто?
Не понимают, глупые-глупые люди. Василиса – сестра. Михаил – брат. А тот-который-предал-всех – отец. Наш общий отец.
– Женечка, познакомься, это твой папа. Да, милый, твой настоящий папа. Он раньше не мог быть с нами, а теперь вот...
Мамины слезы не камень. Высохнут быстро. Отец? А как же Мишка? И Васька? И остальные?
– Как-нибудь, – холодно отвечает он и глядит прямо в душу.
– Как-нибудь, – эхом повторяет мама. И отворачивается к окну, за которым полыхает закат.
Вопрос 14: Этот ведьмоискатель выманивает денежки у честных людей, переезжая из города в город в поисках работы, раздавая обещания направо и налево, а сам ничего не делает, только убеждает жителей разных городов, что среди них столько-то колдунов и ведьм, и таким образом поощряет их принимать его.
Ответ: Все эти обвинения против него напрасны, ибо, во-первых:
1. Он никогда не приезжал ни в какой город или деревню и не предлагал свои услуги, а жители всегда сами посылали за ним гонца или письменное приглашение и каждый раз, как ему казалось, радовались его приезду.
2. Он никогда в жизни не утверждал, будто выследил хотя бы одну ведьму или сказал кому-нибудь: «Ты – ведьма», прежде чем обвиняемую сторону обыскали и получили от нее какие-то признания. Только тогда он, как и всякий другой человек, высказывал свое суждение.
3. И в-последних, судите сами, как он выманивает у честных людей денежки и набивает свою мошну, получая огромную сумму в двадцать флоринов с каждого города, ради чего ему иногда приходится проделать двадцать миль, и получает с каждой такой поездки ровно столько, чтобы хватило добраться туда и обратно, хотя бы он даже оставался в указанном городе неделю и обнаружил там три или четыре ведьмы, а иногда и всего одну, за что вообще много не получишь, и на эту сумму содержит он своих помощников с тремя лошадьми.
Столько лет прошло, и теперь они запели иначе. Запоздалое раскаяние?
Они говорят, что я виновата. В чем?
Они говорят, что я творила зло. Когда?
Они говорят... говорят и говорят. Ничегошеньки не понимают. Я просто любила папочку. Его глазами на землю Боженька смотрит.
Я, когда маленькая была, все думала. Как это он смотрит? Что это он видит? И папочку выспрашивала-выспрашивала. А он отвечал. Объяснял мне, глупенькой.
Потому и поняла.
Боженька видит грех.
Искушение.
Слабые души, стадом идущие по пути тьмы. Пастухов, оробевших, позабывших о роли своей. И козлища единым строем, мутят разум овцам. Я их даже во снах видела, козлищ. Черных-бородатых, с рогами кручеными, с глазами человечьими, хитрющими. Блеют-блеют, насмехаются.
А потом и наяву встретила.
Идет такой, человек человеком, а тень козловатая, угловатая. Приглядишься, а он и ступает враскорячечку, словно на копытцах. Головой трясет, бороду, другим невидимую, трогает.
Ох и испугалась же тогда! Папочке рассказала, покаялась, думала, за мною козлище в облике соседа послали, за грехи мои наказаньем. Ан нет, не наказаньем – искушением.
Папочка снова говорил, объяснил, что светлым духом бояться нечего. А если вовнутрях мерзь и похоть, тогда тень козлища к твоей прилепится, чтобы в тело проскользнуть, поселиться и истинную душу выжрать. И станешь ты не человеком, а как есть духом, над которым дьявол властен.
Тогда ж папенька и попросил меня хорошенько на людей смотреть.
И разве ж я виноватая, что они такие слабенькие? Что стоит позвать, и летят, бегут, шеи гнут под ярмом диавольским, рады услужить? И с каждым днем их больше. А главное, что они меня тоже чуяли! Улыбнутся кривенько, спросят про одно, про другое, по голове погладят – ну и мерзостно было после их прикосновений, – а в глазах читается страх.
Папочка и сказал, как им пользоваться.
Козлища желают свести стадо Господне с пути истинного? Пускай. Но стадо, понесши в страхе, затопчет любого. Малые погибнут, большие спасутся. И в том великая мудрость.
Я очень рада, что помогла папочке.
Только Бетти жаль. Зачем она убила? Теперь ее душе придется гореть в аду. Я же буду молиться.
Да смилуется Боженька добрый над слабыми человецами.
Иногда мне хочется рассказать все и сначала, повторить, как буду повторять, стоя пред престолом Его.
Я назвала Титубу ведьмой, ибо она ведьмой и была. Я указала на Сару Гуд и Сару Осборн. И они признались в ведовстве. Я... я помогла людям открыть глаза и увидеть, что творится вокруг.
Я сделала так, что церковь стала полна, словно чаша в доме хозяина рачительного.
Я берегла их души и направляла мысли. Я была рядом, словно ангел-хранитель. И, достигнув предела, распростерла руки, останавливая.
И Мэтью Хопкинс, истинный, а не притворщик с козлорогой тенью, понял меня. О да, мне случалось говорить с ним о всяком-разном, и я жалела этого несчастненького человека.
Пусть Боженька примет его добровольную жертву, искупив ею прочие грехи.
И теперь, спустя годы, я вижу, что Мэтью Хопкинс был прав: люди охотятся на людей во слабости своей природы. Они убивают не себе подобных, но изничтожают собственных демонов.
Страха, вешая салемских ведьм.
Ярости, выплескивая ее на голову единственного, как им виделось, виновного – Хопкинса.
Совести, каковая мучает их теперь, толкая на новую охоту.
И люди бегут, несчастное стадо, блеянием твердящее одно: Элизабет Пэррис виновна!
Но повернитесь к зеркалу и, заглянув в глаза себе, спросите: кто виновен на самом деле? Я знаю точный ответ, но... но Боженька не хочет, чтобы я говорила.
Ищите и обрящете.
На кладбище орут грачи. И на белых дорожках лужи лежат. Глянцево поблескивают черные кресты и серые глыбы старых памятников. По фотографиям слезами ползут дождевые капли.
– Прости, – в сотый раз шепчет Мишка, придерживая Таньку за локоть. – Она ведь сестра... единственная, кто остался из прошлого. Я думал, что единственная.
Свежий горб земли и смоляно-желтый крест. Красные розы и искусственная зелень еловых лап. Лента.
– Она сказала, что мы должны остановить. Я думал, что просто... просто остановим. Я бы не позволил убить. Я... я не знал, что делать. Не мог предать ее. Не мог предать тебя. Не...
И поэтому ушел в запой, сбегая от проблем. Человек слаб.
Алена, сжав в руке амулет – да простит безумцев умеющая прощать и научит этому умению Алену, – пожелала покоя покойной Василисе.
– Я пойду, – сказала она Татьяне, хотя той, похоже, было все равно. Она снова обрела мужа и была счастлива.
– Да. Ален, Ален, я же не рассказала! Их нашли! Грабителей! Прикинь, это та гадалка навела! Ну к которой я...
Замолкает, краснеет, прячется под зонт и ненадежную мужнину руку.
– В гадалок я теперь не верю. И в ведьм тоже. Их не существует.
– Конечно, – соглашается Алена.
За оградой кладбища черная дорога под конвоем черных тополей. И черное же авто в засаде под козырьком.
Влад? Зачем он снова.
– Привет. Садись. Поехали.
– Куда?
– Куда-нибудь, – гостеприимно распахнутая дверца. – В конце концов, сама говорила. Если встретились, значит, судьба.
Точки расставлены, тире тоже. Закончена одна жизнь, начата другая. Прошлое за плечами, но к нему еще надо привыкнуть. Настоящее обыкновенно, только Надька сбежала к своему менту. Злиться не выходит, тем паче что собственное Владово будущее пока не ясно.
От Алены пахнет сыростью и духами. И лицо теперь живое, не маска.
Наверное, все будет хорошо.
Во всяком случае, умирать он больше не собирается.
– Я... я подумала, что когда ты поправишься, то мы куда-нибудь сходим, – Надя-Наденька в рыжем сарафане и лиловых сапогах, знакомая-чужая. Непривычная. Своя.
– Сходим, – пообещал Димка. – Извини меня за... за тогда. Я дураком был. Я должен был что-то сделать.
Плечо болит, а душа поет.
– Должен.
