Андрей Ветер - Я, оперуполномоченный
– Тётя Ань, а чего это?.. Кто это у нас? На маму похожа…
Тётка повернулась и едва заметно и невесело кивнула.
– Что? – Наташа не поняла.
В следующую секунду из кухни появилась грузная женщина. Наташа, похолодев, узнала мать. Та остановилась и некоторое время молча разглядывала дочь.
– Ну, здравствуй, милая.
– Мама? А как ты вдруг здесь? – Наташа робко шагнула к матери, испытывая смутное чувство тревоги. После провала на экзаменах тётя Аня уже несколько раз заводила с ней разговор о том, что надо готовиться более усидчиво и глубоко, что бесконечные гулянья ни к чему хорошему не приведут, но Наташа отмахивалась. Ей нравилась её жизнь, а театр понемногу перестал интересовать.
– Мама? – повторила она растерянно. – Ты надолго?
– Нет. Тебя возьму и сразу обратно.
– Меня? Куда?
– Домой, в Орджоникидзе… Чем от тебя пахнет? А ну не вороти лицо, дыхни…
Девушка плотно сжала губы и отвернулась.
– Перегаром разит, – констатировала мать. – Стыдобища! Увидел бы тебя в таком виде кто-нибудь из наших … Рожа вся опухла, глаза не смотрят. Срамота! Вот почему ты ни одного тура пройти не смогла! Ах ты… Ты чем же тут занимаешься, милая?
– Мам…
– Что «мам»?! Не мамкай!
И тут женщина хлёстко шлёпнула всей ладонью дочери по щеке. Наташа отпрянула, схватилась за вспыхнувшее лицо и сжалась.
– Мама… – простонала она сквозь слёзы.
– Поздно плакать! Всю семью опозорила!
– Тетя Аня, – всхлипнула девушка из-за рассыпавшихся волос, – зачем же вы маму вызвали?.. Ну зачем?
– Затем, что ты совсем от рук отбилась, а у меня нет сил сладить с тобой, Наташенька, – грустно проговорила тётка. – Я к тебе всей душой… Помогала тебе, с людьми интересными знакомила. А ты… Бросила всё… Врёшь мне постоянно, что на занятия к репетитору ходишь, а сама пьяная возвращаешься… Как же можно?
– Эх ты, – сказала упавшим голосом мать.
– Ну ведь имею я право на отдых! – выпалила Наташа.
– Отдыхать хочется? А чем же ты так перетрудила себя, доченька? – с горечью спросила мать. – Гляжу я на тебя, и страшно мне делается… Чего-то я недосмотрела. Ошиблась где-то. И как теперь быть? – И вдруг, закачавшись из стороны в сторону, взвыла во весь голос: – Не дам тебе сгинуть! Не дам! Ты ж моя кровинушка! Я ли не вскармливала тебя, я ли не баюкала тебя, я ли не учила добру? Зачем же ты превратиться в дрянь хочешь, доченька?
– Мама!
– Клава! – воскликнула тётя Аня. – Успокойся!.. Да что ж такое происходит?
– Да я уж успокоилась, – вытирая лицо, ответила На-ташина мама и громко вздохнула, садясь на стул. – Знать, не про нашу семью столичная жизнь, вертеп этот треклятый! Всё, дочка, собирайся.
– Так сразу? – Наташа прикусила губу.
– Сразу. Билеты у меня уже есть.
– Но… Мне надо кое с кем попрощаться… У меня друзья…
– Обойдутся! – Женщина решительно хлопнула рукой по столу. – Или не всё ты с ними выпила, бесстыжая?
– Мама!
– Прекрати душу травить своим жалостливым голосом! Научилась всяким актёрским штучкам! Со мной номер не пройдёт. Это вот Аня терпеливая, – она мотнула головой на сестру, – а я ждать не стану. Взгрею как следует, если что… Так что ты, Наталья, складывай вещички…
* * *– Пётр Алексеич, – Смеляков устало облокотился о заваленный бумагами стол, – я за помощью, как всегда.
– С чем не управляешься? – Сидоров раскатисто откашлялся в кулак и затянулся папиросой.
– Да замучили меня поиски некоторых вещиц.
– Выкладывай. Будем разбираться.
– Мне уже несколько раз от агента поступала информация о дорогостоящих импортных часах, радиотехнике и зажигалке, – начал Виктор, пытаясь сосредоточиться. – Информация есть, подробное описание есть, стопроцентная уверенность есть, что вещи краденые, но по картотеке похищенных вещей они не проходят. Либо не заявлял никто (а о пропавших часах «Сейко» вряд ли владелец умолчал бы), либо это дело кто-то из оперов «под задницу» положил.
– Часы «Сейко»? – переспросил Сидоров. – Да, это из дорогих. А почему думаешь, что ворованные?
– Спихнуть их пытался один парень.
– Может, спекулянт? Или собственные?
– Не похоже. Не того полёта птица. Чую, что группа там целая. Я даже начал нащупывать выход на него… Но девчонка, через которую к нему можно было подобраться, внезапно уехала из Москвы.
– Приезжая была?
– Да. В театральный хотела поступить, но загуляла. Теперь мать её забрала домой.
Сидоров выпустил дым через ноздри.
– Мда… Ну что тебе посоветовать, Витя… Жди.
– Я жду. Дел и кроме этого навалом.
– Впрочем, ты попробуй через девочку ещё раз. Теперь уже по месту её жительства. Куда, говоришь, мать увезла её?
– В Орджоникидзе.
– Вот туда и направь задание на её разработку. На всякий случай. Авось повезёт. Может, добросовестный опер попадётся…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. 1982
Два года пролетели почти незаметно. Один день переливался в другой. Вечер цеплялся за ночь, утро – за день. За ворохом служебных бумаг время растворилось. Казалось, жизнь превратилась в один нескончаемый рабочий день, переполненный срочными выездами на места преступлений и написанием бессмысленного количества нужных и ненужных бумаг.
Набираясь опыта, Смеляков заматерел настолько, что в его взгляде порой появлялось что-то животное, хищное. Прежний мальчишка, доверчивый и наивный, исчез без следа.
– У тебя выработалась настоящая хватка, – с одобрением сказал ему как-то Сидоров.
– Всё от вас, Пётр Алексеич. Если бы не вы, я бы ничего не умел…
– Брось, Витя, уж я-то знаю, у кого что откуда берётся. Некоторым хоть под нос суй, но они всё равно ни хрена не видят, потому что им наплевать. А ты землю роешь будь здоров! Только такие и нужны угрозыску…
– Спасибо за похвалу, Пётр Алексеич…
– А что «спасибо»? Хвалить можно и попусту, язык ведь без костей. Только я не пустые слова говорю. У тебя дела настоящие, результаты налицо. Ты – сыщик что надо!
Об успехах Смелякова говорили на совещаниях, нередко ставили в пример, хотя время от времени слышалась в его адрес критика за строптивый характер и пристрастие «рубить правду-матку», что порой преподносилось завистниками как неуживчивый характер. И всё же людей, уважавших Виктора, было больше, чем хулителей. Он имел право гордиться высокими оценками и радовался бы своим успехам, если бы не усталость…
С каждым днём её накапливалось всё больше, и мало-помалу она заполнила Смелякова до предела. Виктора всё время клонило в сон; порой он засыпал с открытыми глазами, стоя в набитом троллейбусе или сидя за столом у себя в кабинете, заполняя бумаги своим ровным мелким почерком. Но никто не замечал этого. Большинство его коллег страдало повышенной раздражительностью, поэтому редко кто обращал внимание на сорвавшуюся с губ Виктора резкость.
– Давай опрокинем по стопарю, старик, – слышалось в конце рабочего дня, когда в отделении смолкали шаги посетителей.
– Глаза слипаются. – Смеляков яростно тёр лицо руками.
– Сейчас махнём и сразу взбодримся…
Вечерний стакан водки стал своего рода традицией для Виктора. Но он не позволял себе засиживаться за столом допоздна. Его тянуло домой, к Вере, хотя и она тоже нередко задерживалась на службе до полуночи.
К лету 1982 года самочувствие Смелякова резко ухудшилось. Он постоянно жаловался на сердце, страдал бессонницей и по ночам подолгу сидел на кухне, куря сигарету за сигаретой. Работа стала вызывать отвращение, мир приобрёл тёмно-серую окраску, и даже воскресные дни не могли взбодрить Виктора. Сопротивляясь беспощадному давлению работы, он понемногу терял силы, ослабевал, расставался с былым задором и жаждой знаний. Если Вере удавалось вытащить Виктора в гости, он только ел и пил, не принимая участия в разговорах. Интерес к жизни катастрофически угасал…
Однажды он посмотрел на себя в зеркало и не узнал собственного лица. Ему померещилось, что на него взирал незнакомый человек. Утомлённые глаза были холодны и тусклы, губы жёстко сжаты, уголки рта низко опустились. Лицо выражало непреодолимую угрюмость.
«Неужели это я?» – не поверил Виктор.
Бреясь, он видел себя в зеркале ежедневно, но будто не замечал этого лица. Он смотрел лишь на мыльную пену и на движения бритвенного прибора. Лицо же в целом, с присущими ему ужимками, взглядом, характером, было будто скрыто какой-то пеленой. Виктора не интересовало ни собственное лицо, ни всё его существо вообще. Он давно уже вёл себя словно робот, машинально выполняя утренний ритуал: скупо целовал Веру и торопливо проглатывал завтрак, думая только об очередном происшествии, непременно ожидавшем его на службе.
И вот он вдруг увидел своё отражение и оцепенел.
«Неужели это я? – повторил он и поморщился, по лицу пробежала волна презрения и испуга. – Ну и взгляд! Если у меня постоянно такая рожа, то… Чёрт возьми! Пожалуй, Верочке со мной сейчас не сладко. А ведь у неё тоже хренотень всякая в прокуратуре… Бедная моя девочка…»
