Екатерина Лесина - Бабочка маркизы Помпадур
– Я ее убил… это я ее убил…
– Куда ехать?
Максик назвал адрес. И вот тебе хорошее утро… Дашке позвонить, что ли? Если есть труп, то будет и полиция, и уж лучше знакомая, чем незнакомая. Но Славка передумал. Сначала надо выяснить обстоятельства, а уж потом вызванивать.
Доехал быстро.
Максик обитал в старом районе. Некогда стоявший на отшибе дом постепенно затерялся среди других новостроек. Место это напоминало Славке лабиринт из желтых кубиков, внутри которого скрывались асфальтированные дворы с редкими даже летом островками зелени.
Дом был старым, но еще крепким. Пестрая мозаика окон, застекленных и открытых балконов, цветастые флаги белья, что полоскались на ветру, – все было слишком уж обыкновенным.
Третий этаж. Перед дверью – вязаный коврик. На двери – цифры «под золото». Звонок разливается птичьей трелью, и открывают сразу.
Максик выглядит более жалким, чем обычно. В желтой майке с Винни-Пухом, широких шортах и шлепанцах на босу ногу – навеки недоросль.
– Слав, ты не сердишься? – Максик шмыгнул носом и покачнулся. Вот тут-то Славка и сообразил: случилось невообразимое – Максик напился. – Не сердись… я ж не нарочно…
Он никогда не пил ничего крепче лимонада. Неважно – корпоратив ли, день рождения, пусть бы и любимой тетушки, свадьба, пятница… алкоголь – зло. И не детям с этим злом бороться.
– Идем. Показывай.
– Что?
– Труп.
– Какой? – несчастные глаза, дрожащие губы и крепкий аромат перегара.
Кажется, происходило что-то очень непонятное, но Славке уже не нравившееся.
– Кого ты убил?
Он взял Максика за шиворот и втолкнул в квартиру.
– Показывай?
Тесный коридор. Шкаф с зеркалом во весь рост. Подставка для обуви. Полка для шляп. Телефон, старый, дисковый, пристроенный на гипсовую колонну в римском стиле. Зеленый коврик, на котором остаются мокрые Славкины следы, что ввергает Максика в очередной приступ печали.
– Я тебе тапочки дам!
От тапочек Славка отмахивается.
Комнат три. Первая – зал в стиле советской роскоши. Стенка с хрусталем. Массивная чешская люстра. Диван, заботливо укрытый стеганым покрывалом.
Спальня. Бархатные шторы. Снова шкаф. Комод. Двуспальная кровать. Судя по количеству пыли, в эту комнату не заглядывали.
В третьей обитает Максик…
– Ты чего? – он таскается следом, норовя заглянуть Славке за плечо. – Чего ищешь?
– Труп.
В ванной, где единственным новым предметом была стиральная машина, трупа не нашлось, равно как в туалете, на кухне и на лоджии.
– Макс, – взяв за шиворот пьяного идиота, Славка легонько его тряхнул. – Ну-ка рассказывай, кого ты убил. И куда тело дел?
– Любовь, – Максик смотрел прямо в глаза. От кого другого Славка принял бы заявление этаким издевательством, но Максик говорил серьезно. – Я убил нашу любовь. Насмерть.
И Славка понял, что в принципе он тоже на убийство способен. В состоянии аффекта.
– Не уходи, – Максик вцепился в рукав. – Посиди со мной. Иначе я… я с балкона спрыгну!
– Этаж третий. Насмерть не убьешься.
Максик заскулил. Вот что с ним делать? Оставить? Так мало ли чего утворит, как потом тетке его в глаза смотреть? А еще обидится не приведи Боже…
– Рассказывай.
– Я тебе тапочки принесу, – Максик вышел и вернулся с парой замызганных домашних тапочек. – Вот… разувайся, а то потом убирать.
Славка разулся. Если уж влип, то влип по полной. Сейчас Максик начнет излагать трагическую историю своей жизни, и это часа на два, если не дольше… может, ему еще налить? Чтобы отрубился? Два часа нытья Славкины нервы не выдержат.
– Ты… ты думаешь, что я только и умею плакаться? Я вот ною и ною…
Именно так Славка и думал, но раз уж взялся играть роль носового платка, то соврал:
– Нет. Тебе просто силы воли не хватает.
– И мама так говорила… у всех хватает, а у меня – нет. И Наташка… она – дрянь! Сволочь! Я для нее все делал… я ее подобрал… приехала сюда из какой-то дыры. Жила в общаге. Газетами торговала. Такая жалкая… несчастная. Я ей цветы приносил. Гвоздики. Красные.
В Максиковом восприятии этот факт имел особо важное значение.
– И сюда привел… жить. Задаром.
Прежде Максика было по-настоящему жаль. А теперь вдруг жалость стала какой-то… отравленной. Задаром, значит. Или за секс, еду, уборку и хорошее отношение? Сделка в лучших традициях бухгалтерского учета.
– И мы хорошо жили. Я ее любил…
– А она тебя?
– Говорила, что тоже. Что я хороший. А на самом деле только пользовалась. Подружек таскала. Я ей сказал, что не надо сюда никого водить.
– Почему?
– Зачем мне чужие люди? – удивился Максик. – Ходят… и потом ныть стала, что тут все старое. Ремонт… и деньги. Только деньги! Куда ей столько.
– Ты же неплохо зарабатываешь, – Славка знал это совершенно точно, сам ведомости на зарплату подписывал. И про премии, которые время от времени наличкой перепадали – Леха честно делился заработком.
– Это – на черный день, – Максик поджал губы. – Если все время тратиться, то ничего не останется. А Наташке только шмотки и нужны. Клубы там. Вечеринки… дома бы сидела. Чем дома плохо?
Наверное, ничем. Но Славка, который если и встречался с Максиковой пассией, то мельком, вдруг ощутил к ней странное сочувствие. Возможно, не такой уж стервой она и была.
– Я ей сказал, что если хочет, то пусть сама зарабатывает.
– А она?
Неловкое пожатие плечами и почесывание округлого животика, явно обрисовавшегося под майкой.
– Она в клуб устроилась. Официанткой. Задом крутить перед всякими… и ей платили! Небось не только за подносы платили… стерва!
Вот что ему ответить? Не поймет же. Решит, будто Славка издевается.
– Я ее умолял оставить дурное… а она только смеялась. А потом бросила.
Сбежала, значит, от благодетеля, который дал крышу над головой в обмен на вечное обожание. Что ж, умница девка, вовремя сообразила, что в этой жизни чужие благодеяния дорого обходятся.
– А сегодня вот чего пришло…
Максик вышел из комнаты и вернулся с конвертом, в которых обычно студии фото выдают.
– Я готов был ее простить! – Максик кинул конверт на стол, застеленный клеенкой. – Но теперь между нами все кончено!
В конверт Славка заглянул скорее из вежливости, чем из желания оказаться в курсе очередной ненужной ему тайны. Против ожидания фотографии были даже приличны. Ни тебе крамольных поцелуев с роковыми брюнетами, ни объятий томных, ни прочего логичного в контексте беседы непотребства.
Обычные снимки.
Ресторан, кажется. Не из дорогих, но приличный. Обстановка смутно знакома. Тяжеловатая мебель. Красные скатерти и белые вазы с искусственными цветами. Край окна и кувшины, выстроившиеся по ранжиру. Но важен не ресторан – люди, в нем находящиеся.
Кара склонилась над столом, волосы закрыли лицо, но Славка ее узнал. Он узнал бы ее в любом ракурсе. А вот и Наташка – светленькая, тоненькая и прозрачная, ангелок рядом с демоном.
Третий – мужчина, сидит в тени… расплывчатая тень, по которой сложно что-то определить. На следующей фотографии тот же мужчина запечатлен со спины. И Славка узнает эту спину.
– Лучше б она мне изменила! – воскликнул Максик, достав из холодильника бутылку виски. Наливал в кружку и, налив, покосился на Славку: – Будешь?
– Я за рулем.
Отказ был воспринят с облегчением. И все-таки, что общего у этих троих?
– Я знаю, что во всем виновата Кара! Она ее научила! Она змея… дохлая змея.
– С чего ты взял?
– Что? – искаженное гневом, лицо Максика было уродливо. И теперь, пожалуй, Славка сомневался в том, что хорошо знает этого человека. Такой, уродливый, злобный, способен и убить. Из ревности. Из растраченных надежд. Из обиды на то, что его игрушка отказалась оставаться игрушкой и перешла в стан врага.
– Что Кара мертва?
– Я такого не говорил…
Говорил, но понял, что сболтнул слишком много. И язык прикусил. Допрашивать бессмысленно – продолжит дураком притворяться.
– Дай-ка Наташкин номерок.
– Зачем?
– За шкафом. – Славка больше не намеревался оставаться здесь. – Поговорить хочу.
– Любовь умерла!
Она и прежде не отличалась живостью. Но вот побеседовать о той встрече смысл имело. Возможно, Наташка, сидевшая лицом к фотографу, его запомнила.
Убивать – легко. Он боялся, что не сумеет, что в самый последний миг его совесть проснется, рука дрогнет или случится что-то еще, непредвиденное и непреодолимое. Однако оказалось, что убивать легко.
Первую он снял там, где указала Кара.
Короткий разговор. И девица сама садится в машину. Ехать недалеко, и она болтает без умолку, при этом не переставая жевать. Девица надует шары из жевательной резинки и лопает их языком. У нее крашеные волосы и накрашенные глаза, которые из-за туши, подводки, теней кажутся лишь черными провалами на лице. И он думает лишь о том, что надо бы убрать эту косметику.
Останавливается в лесу.
