Джесси Келлерман - Зной
Губы его отдавали южным солнцем.
Глава двадцать пятая
Реджи непременно пел после этого под душем. А она лежала в постели, накрывшись простыней по самую шею, благопристойная, как кукурузный початок, и все равно чувствовавшая себя голой, и вслушивалась в его движения, в то, как под мышками у него хлюпает, когда он разводит руки в стороны, мыльная пена. В ни разу не прервавшееся пение.
Глория
Ты не Мариии…
Глорияяя-ха-ха
Ты не Шериии…
Дойдя до «и ты не любишь меня», он высовывал из двери ванной комнаты голову и проникновенно выпевал эти слова, обращаясь непосредственно к ней. После чего иногда прерывался и спрашивал: «Ты меня любишь?» А она отвечала: «Не знаю». Тогда он распахивал дверь, вставал в ее проеме и покручивал пенисом — ни дать ни взять ребенок, получивший в школе табель с одними пятерками.
«Ну а теперь?»
Она натягивала простыню еще туже, так, чтобы под тканью проступали контуры ее живота. «Я обдумаю это».
Он усмехался и запрыгивал обратно под душ. «Глорияяяя!»
Она научилась ожидать от него шумных протестов, тирад, в которых все называлось своими именами, покушений на остроумие. Ожидала всего этого и сейчас и готовилась, натянув на себя простыню. До нее доносился шум воды, душок пара. И она предвкушала пение и вопрос: любишь ты меня или не любишь?
Другое дело, что на сей раз никого рядом с ней не было.
Карлос забрал ее шампунь и ушел по коридору в ванную комнату. Волоча за собой шезлонг.
— Долго мыться не буду, а то эта штука заржавеет, — сказал он.
Глория не потрудилась объяснить ему, что алюминий не ржавеет. Промолчала. Завернулась в простыню и помахала на прощанье ладонью.
Она позволила своему сознанию блуждать где ему заблагорассудится, переходить от мусорной корзины с комком окровавленных салфеток к полуботинку у стены, к пустыне снаружи, к крахмальному кошмару наволочки — сосредотачиваясь на каждой мысли до тех пор, пока та не утрачивала ясность очертаний, не рассыпалась в прах. И скоро сознание избавилось от всего, кроме подрагивания в животе, отзвука удовольствия, впитанного всепрощающими внутренними стенками ее тела.
Глории было хорошо.
Из различных уголков ее тела — из ребер, ушей, складочек между пальцами ног — поступали телеграммы:
ПРИВЕТ ГЛОРИЯ ТОЧКА КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ТАК ДОЛГО ЖДАЛА ТОЧКА ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ МИЛЛИОН СПАСИБО ПОСТАРАЙСЯ НЕ ОТКЛАДЫВАТЬ СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ НА ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛАДНО ТОЧКА
Страшно же подумать, от колледжа до Реджи у нее простиралась самая что ни на есть пустыня. Чарли Ди Скала посещал вместе с ней занятия по химии. Она переспала с ним по той же причине, по какой пошла на митинг ОСР: в ее возрасте так было положено. А обнаружив, что он зануда и вообще хочет стать дантистом, призналась на исповеди в грехе распутства и вернулась к своим учебникам. И быстро забыла о Чарли — так же быстро, как воспоминание о добрачном прегрешении вытеснил из ее памяти атомный вес магния.
Стать дантистом.
Какого же низкого нужно быть о себе мнения, чтобы мечтать о профессии зубного врача. Столько лет учиться лишь для того, чтобы потом кирпичи на стройке класть? Хуже этого может быть только психология.
Кстати сказать, Аллан Харролл-Пена как раз и кончил тем, что стал психологом.
Психологом-исследователем, если точнее. Его специальностью оказалось взаимодействие групп избирателей, характеризующихся смешанным расовым составом. Глория узнала об этом в один из тех редких моментов, когда ей нечем было занять себя на работе и она залезла в Интернет и ввела его имя в поисковую машину. Аллан обнаружился среди преподавателей Висконсинского университета.
«…Кроме того, я консультирую студентов факультета Прогрессивного земледелия, поскольку уже многие годы посвящаю себя… А в свободные часы (свободные часы, а?!?!) люблю играть на валторне и ухаживать за моими фантастическими йоркширами, Эмилио и Кнопкой…»
После Чарли у нее никого не было. Перепихиваться с кем-то — у себя дома или вне его, — когда в гостиной угасает полуживая мать, — это представлялось ей непристойным. Не говоря уж о том, что дневные часы, потраченные на стряпню, уборку, пишущую машинку, лепку и возню с Маминым дерьмом, как-то не пробуждали в ней сладострастных желаний, с которыми она могла бы выйти на улицы города. Большая часть латиноамериканцев ее лет, достойных того, чтобы встречаться с ними, из района, в котором она жила, уехали, оставив после себя лишь бандюганов, пропойц и до жути застенчивых богобоязненных придурков, несказанно ее раздражавших.
Реджи объявился в самое подходящее время. Он источал интерес к ней, мужской интерес, нормальный мужской интерес. И не имел отношения к ее району, а это означало, что разговаривать о нем ей больше никогда не придется. Через три недели после знакомства с ним она переселилась в его стоявший посреди Западного Лос-Анджелеса домик на две семьи, а через девять вышла за Реджи замуж.
Теперь-то она понимала, что ничего, по сути дела, занимательного сказать ей Реджи не мог, ему требовалось только одно — спать с ней. На его месте мог оказаться и какой-нибудь коммивояжер. Или живописец. Реджи был для Глории всего лишь еще одним знакомым — и никем больше.
После первого их совокупления Глория ушла, пока он принимал душ, на кухню, из которой Реджи услышать ее не мог, и разрыдалась от облегчения.
Однако, когда эйфория новых для нее прикосновений миновала, удовольствие, которое она получала от секса, стало оскудевать и распадаться. Противоположность стилей. Кончить ей удавалось лишь в полной темноте. И она настаивала на отсутствии света, что Реджи злило страшно. Дабы обойти это правило, он иногда принимался целовать ее в шею, пока она читала, надеясь, что Глория забудет выключить прикроватную лампу. Однако она не забывала, никогда.
С течением времени Глория начала воспринимать секс как уход в себя. Когда Реджи жаловался, что ее пассивность лишает его необходимого настроя, Глория не отвечала, поскольку понимала: так оно и есть. Она не верила ему до конца, и неверие это лишь усиливалось, пока их супружество приобретало окончательность очертаний.
Ну и его неспособность умолкнуть тоже делу не помогала. Посреди акта любви Реджи стискивал ее ягодицы и говорил что-нибудь вроде: «Твой зад так и просится в музей». Или, зарывшись лицом в ее груди, сообщал: «Твои титьки пахнут, как помидоры». И так далее и тому подобное, потоплявшее ее в откровенных банальностях. А под конец начинал вопить: «Ох! да! жарь! черт! да!» И это мешало ей так сильно, что в худшие из ночей она судорожно сжималась, неспособная продолжать.
В конце концов она решила, что с нее хватит, и оборвала его посреди очередного метафорического высказывания.
«Твоя дырка, как раскаленная печь, которая…»
«Реджи».
«Что?»
«Ты не даешь мне сосредоточиться».
Он не ответил. Однако, кончив, сполз с нее и сообщил: «Не знал, что для этого требуется такая уж сосредоточенность».
«Мне требуется».
Он встал, пошел к двери и резко — словно ему выплеснули в лицо бокал вина — остановился на полпути. «Я что-то не так сказал?»
Это случилось уже под самый конец.
А сегодня она удивила себя. Забыла обо всем на свете после первого же поцелуя Карлоса. Шезлонг страшно мешал ему. Карлос все повторял: «осторожнее», или «чтоб тебя», или «тьфу», пока она не сказала: «Его здесь нет, нет здесь шезлонга». Один раз он заехал шезлонгом по стене, выщербив штукатурку. «Они не заметят», — и Глория сунула ему в рот свою грудь.
Позволить себе какую-то там сдержанность она не могла. Она сдерживалась всю жизнь и не видела теперь смысла в том, чтобы вести себя, как монашенка.
Нынче ночью она вела себя отнюдь не по-монашески.
Глория улыбнулась во весь рот, поерзала: там немного саднило. Они же не были готовы. Организм ее не был готов. «Ладно ладно ЛАДНО, — говорил организм, — но ты ведь нас НЕ ПРЕДУПРЕДИЛА». Впрочем, когда Карлос протиснулся в нее и толчок пошел за толчком, готовности в организме было уже хоть отбавляй.
Нет, он был с ней нежен. И руки у него оказались совсем не такими, какими мог обладать человек, провозившийся всю жизнь с деревом и гвоздями. Он же управляющий, напомнила себе Глория. Годы назад его кожа, быть может, и была дубленой. Ну так и хорошо, что он достался ей теперь, а не тогда. Она нуждалась в нежности. Хотя представить его в каске, в поясе для инструментов, с молотком, закрепленным в петле на штанах, с закатанными по локоть рукавами рубашки…
Ладони у него были, как масло. Разве мозоли не держатся годами?
Может, он отдраил их пемзой.
Прибегающий к пемзе латинский любовник.
