Дэвид Хьюсон - Земля обетованная
– Что? – квакает он. – Вызовите мне врача, ради бога.
– Врач тебе не понадобится, если сейчас же мне не ответишь. Мириам считала, что все учла. Оставила свидетельство. Мою кровь под своими ногтями. Счет в банке. Все. Это развалилось, потому что ты обо всем узнал?
Он корчится, не хочет смотреть на револьвер.
– Как ты узнал? – повторяю я свой вопрос.
– Глупые бабы, – говорит он. – Она позвонила Мэй в клуб и сказала ей идти домой, притвориться больной, потому что что-то может случиться. Затем явились люди Маккендрика, всех перестреляли, но пленок не нашли. Я пошел домой, увидел Мэй. Солера и Моллой хотели больше денег, чем дал им Маккендрик. Поэтому мы в конце концов от нее все узнали. Она была очень упрямой. Кассеты пропали. Мириам ушла. Всегда была жадюгой. Бешеная шлюха. Нетрудно догадаться.
– А за это, – говорю я, чувствуя, как спусковой крючок стал горячим и липким, – ты забил до смерти собственную сестру? Мою жену и ребенка?
– Я очень был на них зол! – хрипит он. – О'кей? Мы договаривались быть партнерами, вместе продать эти записи! Что, плохо я ее трахал?
Я бормочу ругательство и нажимаю на спуск. Джонни Лун орет и окровавленной рукой закрывает глаза. Осечка. Я забыл, что выпустил четыре пули в туман, когда мы похищали утром Стэпа. Еще две пули Элис всадила в дядюшку, и они были последними. С арифметикой у меня всегда были нелады.
– Прошу тебя, – спокойно говорит Элис и забирает у меня револьвер.
Я все еще сомневаюсь, добить ли мне Джонни Луна, когда она решительно кладет ладонь на мою руку.
– Прошу тебя, – повторяет она.
В телевизоре слышится какой-то шум. Я оборачиваюсь.
Прерывистые линии исчезли. Снова появилась картинка.
Еще одна запись.
– Бирс?
Она снова на экране. Смеется. После всех этих заполненных событиями минут, после белого шума на экране Мириам снова в кадре.
– Не забыть, – говорит она голосом робота. – Нужно стереть конец записи.
Моя мертвая жена качает головой.
– Так много нужно успеть, а времени совсем мало.
Она закрывает глаза, сосредоточивается. И снова говорит…
– Послушай, я не знаю, кто ты и увидишь ли ты вообще эту запись. Я просто хочу ее спрятать. О'кей? Не знаю… О!
Я слышу ругательства. Когда-то она играла в любительском театре. Репетиции давались ей нелегко.
Мириам смотрит в камеру. В ее глазах сейчас настоящая глубокая грусть. Она рвет мне сердце.
– Сколько дублей мне еще нужно сделать, Бирс? Ты скоро придешь домой.
Она складывает руки. Ее обычный жест, когда она хочет сказать мне что-то серьезное. Во всяком случае для нее.
– Что б ты сделал, если бы я тебе сказала? Закричал бы? Завопил? Заплакал? Попытался бы остановить меня?
Она качает головой.
– Знаешь что? Я могла сделать с тобой что угодно. Могла бы поколотить тебя чуть ли не до смерти, и ты пальцем бы не пошевелил, чтобы остановить меня. Могла бы переспать со всеми мужчинами на верфи прямо на твоих глазах, а ты бы лишь недоуменно смотрел и ждал бы объяснений. Ты просто щенок.
Она поворачивает к камере пальцы, словно хочет кого-то исцарапать.
– Я исцарапаю тебя, а ты и не заметишь. Тебя осудят за убийство, даже в отсутствие трупа. Я все просчитала. Я кину тебя. Кину Джонни. Всех кину. Есть люди, которым очень нужны эти вещи…
Она держит в руке кассету.
– Забрала их я. Маленькая домашняя хозяйка. Мать твоего ребенка. Женщина, которая наполняет твой холодильник едой и гладит твои дурацкие рубашки хаки. Я их забрала, а потом позвонила Кайлу. Он знает мое тело вдоль и поперек, а вот голоса не знает. Я сказала, что друг хочет ему кое-что сообщить. Прощай, Джонни. Вряд ли ты узнаешь. Здорово, правда?
Она смеется. И снова становится серьезной. Все перемены совершаются в долю секунды.
– Это поинтереснее, чем жить на зарплату копа и мечтать об отпуске. А куда мы можем поехать? В какую-нибудь дыру, куда все ездят? Что у меня за жизнь? Каждый день возить ребенка в школу, каждый день привозить его домой. Ты не удивлялся, почему я больше никого не родила?
Она копается в сумке. Из нее что-то вываливается. Она бешено крутит этим перед камерой.
– Это называется пилюли, Бирс. Я принимаю их уже четыре года, а ты думал, что мы «стараемся». А ты и не заметил. Ты не из тех мужчин, кто роется в сумках жены и задает ей неудобные вопросы.
Я смотрю на мертвую женщину на экране и помню только ее хорошие черты, те, что навсегда остались в сердце. Это она и не она. Сейчас это незнакомка, полная ненависти.
Она приближает лицо.
– Знаешь, чего я хочу? Нет. Ты никогда не спрашивал. Я хочу поехать в Париж, когда вздумается. Хочу подцепить мужчину, переспать с ним, а проснувшись, увидеть, что он ушел. Я хочу все и сейчас, хочу что-то еще, когда мне станет скучно.
В этот момент из нее все уходит. Вся жизнь. Все чувства. Вся человечность.
– Я ненавижу тебя, Бирс. Ненавижу все то, что ты, и Рики, и эта проклятая жизнь сотворили со мной.
Она останавливается. Что-то изнутри душит ее. Я снова узнаю эту женщину. Я знал ее.
Ее глаза закрываются. Когда она снова их открывает, то становится той, которую я по глупости и лености считал «настоящей».
Затем она произносит почти в сторону:
– Пригляди за Рики. Он хороший ребенок, если ребенок – это то, чего ты хочешь. Так это и было. Ты хотел ребенка, а не меня.
Откуда-то раздается звук.
– Как бы не забыть, – говорит она чуть тревожно. – Нужно стереть конец записи.
Позднее
Туман у нас остается ненадолго. В то лето он уже не вернулся. Мы сидели за ленчем в «Лумис энд Джейк», за настоящим ленчем. Я имею в виду, что платила Сюзанна Аурелио и нам подали три блюда. Я бы не хотел в эти часы оказаться в каком-либо другом месте. Температура умеренная, можно ходить по улице, не испытывая никакого неудобства. Окрестности во всех направлениях просматривались на мили. На воде покачивались тысячи лодок, трепетали в слабом океанском бризе белые паруса, большие и маленькие. И компания была… интересной.
Во время первого блюда Сюзанна посмотрела вслед Элис (та отошла, чтобы позвонить), отодвинула тарелку с прекрасным омаром Микки Карлуччо и сказала:
– Она слишком молода для тебя, Бирс. У вас ничего не выйдет.
Я покачал головой.
– О нет. Ничего и не будет.
– Хватит заливать. Неужели ты всерьез хочешь сказать, что вы этого не делаете?
Я чуть не подавился палтусом.
– Делаем? Не твое собачье дело, но… нет, мы «этого не делаем».
Она мне подмигнула.
– Наверное, надеешься, что до этого недалеко.
– Хватит! Не слишком ли много предположений? Складываешь ты все верно, а для ровного счета прибавляешь что-то еще. В результате делаешь ошибку, которой не замечаешь..
– Это отрицание? Здорово! Настоящее отрицание. А то за четверть века я. от тебя только и слышу: «Не знаю, но предполагаю».
– Я просто хотел сказать: «Какое тебе дело»? Понятно?
– Мне есть до этого дело. Я твой адвокат, забыл? Ближайший друг. Единственный верный союзник. Ты обошелся мне в четверть миллиона долларов. Поэтому у меня и личный интерес.
Оказывается, для ленча была причина.
– Пошли счет Стэпу. Скажи, что, если он не заплатит, я его засужу.
Сюзанна улыбнулась. На ней был красный деловой костюм и что-то золотое и тяжелое на шее. Она была довольна собой. Бумаги о разводе оформили два дня назад. Согласно истории в утренней газете, источником финансирования которой она, без сомнения, являлась, добрачный контракт – еще одно новшество, которое я до сих пор пытался понять, – был составлен ее фирмой. Это лето для ее мужа Фрэнка будет недешевым.
– Я люблю судебные процессы. Съела на этом деле собаку. Дай мне шанс. Если проиграю, отказываюсь от гонорара. За выигрыш попрошу 20 процентов, включая все судебные издержки.
Что ж? Заманчиво. Я забрал у нее Оул-Крик, в связи с тем что был неадекватен, когда подписывал бумаги. Она взяла тысячу, которую Кайл Маккендрик положил на банковский счет в Лихтенштейне. В результате у нас с Элис были лишь остатки от выданных мне Стэпом двадцати тысяч, и исчезали они со скоростью, в которую мне до сих пор трудно было поверить.
Сюзанна делала то, что и всегда. Настаивала.
– Что ты теряешь?
– Как насчет моего шанса вернуться в мир? Хотя это не мой мир, но другого не существует. Либо остаться здесь, либо сделаться отшельником. Либо…
Либо что? Я и сам не знаю. Полицейская форма и значок? Вряд ли сейчас это мне подходит. Мне пятьдесят два. Физически я был готов, и голова просветлела, но семнадцати лет никогда уже не будет. В будущее я заглядывал с сомнением.
Микки Карлуччо принес еще две тарелки с улитками и моллюсками соте. Хорошо бы так жить каждый день.
Он посмотрел на Сюзанну глазами знатока.
Когда Микки ушел, я сказал:
