Д. Пален - Живой товар
Под южные страсти несколько раз сняла пенку с варенья в красивое блюдечко, отставила в сервант кухонный. Пойдет к чайку. Лет десять назад подумала бы, конечно, о дочери — побаловать маленькую, а сейчас даже не вспомнила. Погасила огонь под тазом как раз в тот момент, когда очередными слезами закончилась очередная серия и начались местные новости.
Первые же слова ее как громом поразили. Инна Васильевна просто рухнула на стул. Бедный мальчик! Бедная Клавдия Гавриловна!
Подумать только, всего неделю назад кормила его в этом самом доме домашним печеньем и рассказывала печальную Ирочкину судьбу! Хорошо, хоть статья успела выйти. Правда, она тут же попеняла себе за черствость и эгоизм — такое горе, а я о своем!
Бедный мальчик! Инна Васильевна всегда свято верила печатному слову — кроме тех случаев, когда эти сволочи опять обманывали народ. Но сейчас никому от такого обмана выгоды не было — и она безоговорочно согласилась со словами о кровавом убийстве гениального и прозорливого журналиста.
Мысль о том, что она сама причастна к смерти бедного мальчика, ей и в голову не пришла.
Она закрыла таз с вареньем газетой, прищепнула по краям прищепками — от ос — и еще немного посокрушалась: такой молодой, такой талантливый. Бедные его детки! Бедная жена! Бедная Клавдия Гавриловна! Каково ей сейчас одной с таким горем!
Инна Васильевна вымыла и вытерла длинную деревянную ложку и кинулась к телефону.
Голос Клавдии Гавриловны звучал совершенно безжизненно, но, против всяких ожиданий, она не рыдала и не всхлипывала.
— Дорогая моя Клавочка Гавриловна, какое горе! Как я вам сочувствую!
— А, это вы, Инна Васильевна…
— Миленькая, я сейчас приеду к вам! Нельзя быть одной в таком горе!
— Приезжайте, я сама не своя, может, хоть совет толковый дадите…
Что-что, а давать толковые советы Инна Васильевна была всегда готова. Несмотря на жару, натянула черное платье, косынкой черной, специально для таких случаев хранящейся, повязалась и кинулась к троллейбусу.
Она ожидала увидеть в доме подруги суету, обычную для дня похорон, но все было тихо. Никто не бегал, не рылся по ящикам в поисках документов, не названивал в похоронную контору. Да и вообще никого в квартире не было, кроме самой Клавдии Гавриловны.
Причитания Инны Васильевны она выслушала с неподвижным лицом.
— Дорогая моя, а когда похороны?
— Не знаю еще. Звонила в морг — тело не отдают до конца следствия. Тем более я не ближайший родственник. Яночка, Андрюшина жена, с сыном должны только послезавтра приехать, им еще ничего не известно, а я даже не знаю, где они и как сообщить. Господи, каково ей будет узнать… Сестра, думаю, позвонить должна, я ей телеграмму дала. Мать Андрюшина…
— А она где?
— Дома, в Германии. Уехала три года назад. Вышла замуж за ПМЖ. Решилась на старости лет.
— Ах, миленькая, ну что же вам тут сидеть одной в четырех стенах! Едемте ко мне, побудем вдвоем, выплачетесь вволю.
— Нет, спасибо, Инна Васильевна. Вот вы приехали, я уже не одна. Посидите, сколько можете. А там Маша позвонит, Володя с дачи приедет, пообедаем вместе.
Инну Васильевну покоробило бессердечие подруги. Умер племянник — убили! — а она спокойно отправляет мужа на дачу. И сама — ни слезинки. Вот она, оказывается, какая — черствая и неродственная.
Сидели в комнате за столом со скатертью, болтали вяло. Через сорок минут действительно позвонила Мария Гавриловна из Мюнхена. Услышала, что тело не выдают, сказала, что перезвонит во вторник в такое же время.
И опять Инну Васильевну, как ножом, резанула черствость и равнодушие в этом разговоре. Что одна сестра, что другая.
Тем временем приехал с дачи Владимир Матвеевич, муж Клавдии Гавриловны. Тоже очень спокойный.
Так же спокойно пообедали втроем, беседуя на всякие нейтральные темы: и сколько в этом году будет яблок и груш, и почему трансляцию футбола все равно перебивают рекламой, и что сказала Маша насчет поездки к ней в декабре…
Черствые, холодные люди! Инна Васильевна и домой уехала пораньше, видя, что никто тут в се сочувствии не нуждается, а она-то разогналась с открытой душой, думала, тут слезы горькие льются, некому плечо подставить…
Хоть на серию успела из бразильской жизни. Вот тут поплакала вдоволь над несчастной судьбой бедняжки Марсии, которая в невменяемом состоянии отдала новорожденного ребенка незнакомой женщине и уже семнадцатый год от этого страдает невыразимо.
А потом был еще какой-то жизненный фильм, волнующий, потом пришла пора остывшее варенье по банкам разливать. Угомонилась работящая Инна Васильевна только в десять часов вечера. Накапала себе успокоительного и прилегла с книжечкой.
В романе Жюльетты Бенцони кипели французские и итальянские страсти — очень хорошо отвлекала книжка. Только сейчас смогла Инна Васильевна забыть о черствых и жестоких людях, неспособных даже поплакать над телом родного племянника. Нестоящие люди, и думать о них не стоит.
* * *Цимбалюк недовольно морщился.
Пустая собака оказался Матрос: понюхал горелый автомобиль и тут же облаял Блатнова. Понятное дело, от того до сих пор сажей прет, всю ночь с обугленными телами возился.
— Слышь, Никулин, ты его еще поводи, он тебе бензоколонку найдет! А то и целое шоссе! — изгалялись милиционеры.
— Николаев моя фамилия… — бурчал в ответ проводник. Хотя, в общем, на — свою кличку он не отжался, а фильм «Ко мне, Мухтар» раз сто смотрел и даже книжку такую нашел, купил и держал на своей полочке среди специальной литературы. Не без ошибок книжка была, но душевная.
Он отвел Матроса подальше, дал попить из ручья — одно название ручей, так, лужа дождевая, — после повел к шоссе. Дал обнюхать ломаные деревянные столбики. Тут вдруг пес оживился, потянул вверх, на подъем. Так оно и без собачьего носа видно было, где мерседесовские шины по обочине прошлись. Но дальше, когда след ушел на асфальт, Матрос заскулил и поднял голову. Ну ясное дело, третьи сутки идут, все следы проезжий транспорт закатал…
Цимбалюк пустил людей по шоссе от самого верху — и вниз, против движения. Объяснил: наверняка на этом подъеме что-то случилось, может, двигатель отказал и машина покатилась вниз, может, шофера убили или похитили, а машину ограбили и бросили, она не удержалась на ручнике и пошла сама по себе задним ходом, пока не сорвалась с откоса. А если бы уже за перегибом дороги что-то произошло, так она бы вперед укатилась.
Никулин с Матросом первыми по этому участку пробежались, а сейчас ждали в самом низу. Проводник беседовал с шоферами «ЗИЛа-133», на котором собирались вывезти «мерседес» в милицейский гараж для экспертизы, и автокрана. Обсуждали, как эту заразу вытащить из яра, чтоб кран не перевернуть. Шоферы курили, Матросу это не нравилось, он все натягивал поводок.
Наконец Никулин пожалел пса и отошел в сторонку. Стал на обочине, раздумывая.
Ехал этот «мерседес», ясное дело, оттуда, с западной стороны, иначе что б ему на этой полосе делать? И где-то его обстреляли, но вот на кузове подозрительных дырок осмотр не выявил. Что, сквозь стекла людей побили? А почему ж тогда один ранен был в ноги и в живот? Он уже эти вопросы не первый раз в голове прокручивал и Цимбалюку пытался втолковать, но тот и его послал, и собаку велел отвести подальше от автомобиля, чтоб нюх ей сажей не забивать.
С запада надвигались высокие и темные тучи. Не иначе грозу натянет, много после дождя найдешь… А искать надо не там, где все цепочкой бредут, нет, где-то раньше оно должно было случиться. Может, не один десяток километров шофер своих пассажиров раненых вез…
Никулин и сам не заметил, как двинулся по обочине против движения, на запад, придерживая собаку на коротком поводке, не дай Бог, сунется кому-то под колеса. Метров тридцать прошли, не больше, как пес забеспокоился. Обнюхал столбик, засуетился, потянул вниз, на откос. Неужто мышковать вздумал? Но нет, тявкнул коротко, по-рабочему — и проводник выпустил его на весь поводок. Сам остался сверху, нечего топтаться, пока Матрос работает. Только поглядывал через плечо — мало ли дураков на дороге, носятся как оглашенные, не дай Бог, выскочит собака по следу на проезжую часть…
Оглянулся в очередной раз, проводил глазами зализанную иномарку бутылочного цвета — не видел таких еще — и, отворачиваясь уже обратно, заметил на асфальте желтое пятнышко.
Он подождал, пока проскочит «газон»-молоковоз и шоссе на видимом отрезке опустеет, и, подозвав собаку, двинулся в ту сторону.
Пятнышко оказалось стреляной гильзой.
Тремя резкими свистками Николаев вызвал старшего…
Осмотр выявил двенадцать стреляных гильз от «Калашникова» (четыре были закатаны в мягкий от жары асфальт, остальные — разбросаны ближе к бордюрному камню разделительной полосы), круглый рубчатый след — вроде бы от пяты домкрата, только непривычного какого-то, — причем с одной стороны сильно вдавленный. Попадаются же такие козлы-водители, которые ни машину, ни домкрата не жалеют, сдергивают ведущими колесами, лишь бы поскорее… Хотя, когда стреляют из автомата, любой поторопится!
