Марио Пьюзо - Счастливая странница
В ушах дремлющей Лючии Санты зазвучал смех чудовища. Разве все эти так называемые преступления – не мелочь? Даже в Италии случается, что сыновья находят удовольствие в эгоистической праздности и забвении семейной чести. Другое дело – преступление, в котором она пока ни разу не обвинила его, за которое он еще не поплатился, но за которое не может быть прощения: он отказался взглянуть в лицо родному отцу, прежде чем тот навечно исчез в могиле. И вот сейчас, во сне, она возвысила против него гневный голос, она была близка к тому, чтобы проклясть его, обречь на адские муки…
Кухню залил свет; Лючия Санта наяву различила шаги на лестнице и поняла, что очнется, так и не провозгласив вечного проклятия. Она облегченно приподняла голову. Над ней стояла ее дочь Октавия.
Значит, она не произнесла страшного проклятия в адрес Джино и не обрекла его на вечные адские муки.
– Ма! – с улыбкой воскликнула Октавия. – Ты так стонала, что я слышала тебя еще со второго этажа!
Лючия Санта вздохнула и пробормотала:
– Свари кофе. Хотя бы сегодняшний вечер я проведу у себя дома, как встарь.
Сколько вечеров они провели в этой кухне вдвоем? Наверняка не одну тысячу.
Через окошко под потолком до них всегда доносилось мерное дыхание младших детей. Джино с ранних лет был беспокойным ребенком, он еще малышом норовил спрятаться между изогнутыми ножками кухонного стола. Как хорошо знает Октавия эту квартиру! Вот гладильная доска, притаившаяся в углу у окна; вот огромный радиоприемник, напоминающий очертаниями католический собор; вот буфет с ящиками для столовых приборов, кухонных полотенец, пуговиц, лоскутьев для заплат.
В такой комнате можно было и жить, и работать, и есть. Октавии ее очень не хватало. В ее чистенькой квартирке в Бронксе стол был фарфоровым, стулья – хромированными. Раковина была белоснежной, под стать стенам. Здесь же была гуща жизни.
После трапезы кухня напоминала поле боя – столько здесь было обгоревших кастрюль и липких от оливкового масла и соуса для спагетти блюд, грязных тарелок же хватило бы, чтобы битком набить ванну.
Лючия Санта сидела без движения, и все ее лицо и поза говорили о небывалом истощении духа. Октавия видела мать такой и в детстве, и тогда ее душа испуганно трепетала, но со временем опыт научил ее, что наступит утро – и мать воспрянет духом, словно родится заново.
Желая сделать ей приятное, Октавия участливо спросила:
– Ма, ты нехорошо себя чувствуешь? Может быть, привести доктора Барбато?
Лючия Санта ответила ей с наигранной горечью:
– Моя болезнь – это мои дети, это сама моя жизнь. – Однако, едва заговорив, она оживилась.
Лицо ее покрылось румянцем.
– Вот чего мне не хватает! – улыбнулась Октавия. – Твоих проклятий!
– Тебя я никогда не проклинала, – вздохнула Лючия Санта. – Ты была лучшей из всех моих детей.
О, если бы и остальные безобразники вели себя так же, как ты!
Сентиментальные нотки в тоне матери встревожили Октавию.
– Ма, вечно ты говоришь так, словно они из рук вон плохи! А ведь Ларри каждую неделю дает тебе денег. Винни отдает тебе конверт с получкой, даже не вскрывая его. Джино и младшие не попадают в истории. Какого же рожна тебе еще надо, черт побери?
Лючия Санта выпрямилась, от недавней усталости мигом не осталось и следа. Голос ее окреп, она была готова к ссоре, которая на самом деле будет всего лишь оживленной беседой – подлинной усладой ее жизни. Она засмеялась по-итальянски – а язык этот прекрасно приспособлен к насмешке:
– Лоренцо, мой старший сын! Он дает мне десять долларов в неделю – мне, родной матери, которая кормит сирот – его младших братьев и сестру!
Остальное – все состояние, которое он загребает в этом своем союзе, – у него уходит на шлюх. В конце концов его несчастная жена прикончит его прямо в постели! Я и слова не скажу ей в осуждение в суде.
Октавия закатилась счастливым смехом.
– Твой любимчик Лоренцо? Ма, какая же ты обманщица! Вот посмотрим: стоит ему заявиться сегодня со своими десятью долларами и лживыми речами – и ты примешь его, как короля! Прямо как эти сопливые потаскушки, помирающие по его деньгам!
Лючия Санта рассеянно бросила по-итальянски:
– Я-то думала, что при муже ты прикусишь свой нечестивый язык!
Октавия залилась краской. Лючия Санта осталась довольна. Вульгарность дочери-американки всегда была поверхностной; она, мать, настоящая итальянка, умела при необходимости завернуть и что-нибудь позаковыристее.
Послышались шаги, и в кухне появился заспанный Винни в одних трусах и майке. Он превратился в невысокого, сухощавого молодого человека, без фунта лишнего веса, отчего казался даже костлявым и неуклюжим. Его смуглое лицо выглядело нездоровым; на щеках росла густая щетина. Острые скулы, большой рот и крупный нос придавали бы его облику излишнюю суровость, если бы не его широко расставленные темные глаза, беззащитные, застенчивые и не привыкшие улыбаться. Октавию больше всего удручало то, что он очень изменился характером. Раньше он был ласков и радушен, причем без капли лицемерия. Теперь же, оставаясь по-прежнему послушным сыном и проявляя учтивость к чужим, он стал каким-то язвительным и насмешливым. Октавия предпочла бы, чтобы он просто послал всех куда подальше. Она тревожилась за него и одновременно злилась. Он не мог не разочаровывать, Она угрюмо усмехнулась. Разве все они внушают что-то еще, кроме разочарования? Она вспомнила своего мужа, в одиночестве читающего и чиркающего ручкой в квартире в Бронксе, поджидая ее.
Винни бурчал в сонном раздражении по-мужски густым и одновременно по-детски срывающимся голосом.
– Ма, чего же ты меня не разбудила? Я же говорил, что мне надо будет уйти. Если бы мне надо было идти на работу, ты бы уж точно подняла меня вовремя!
– Она задремала, только и всего! – одернула его Октавия. – Тоже мне удовольствие – только и заботиться о вас, неблагодарных!
Лючия Санта повернулась к Октавии.
– Зачем ты на него набрасываешься? Он всю неделю вкалывает. Часто ли он видится с сестрой? А ты его бранишь. Пойди, присядь, Винченцо, хлебни кофейку и перекуси. Давай, сынок, вдруг у сестры найдется для тебя ласковое словечко?
– Сколько фальши, ма! – не выдержала Октавия. Но тут она увидела в лице Винни нечто такое, что заставило ее прикусить язык Сперва, пока мать отчитывала Октавию, Винни выглядел довольным и каким-то униженно-признательным за заступничество, но, когда Октавия засмеялась, он внезапно понял, что мать к нему подлизывается. Он сперва усмехнулся при мысли, что его так легко приструнить, а потом засмеялся громче, потешаясь вместе с Октавией над матерью и над собой. Они попили кофе и поболтали с фамильярностью, знакомой дружным семьям, которая не дает им уставать друг от друга, независимо от того, занимательна ли тема разговора.
Октавия наблюдала, как замкнутое лицо Винни разглаживается и успокаивается, и вспоминала его былую жизнерадостность. Он встречал рассказы Октавии о ее работе в магазине улыбкой и даже смехом, и сам отпускал шуточки насчет своей работы в депо.
Октавия поняла, что брат скучает по ней, что ее замужество нарушило жизненный ритм семьи – и чего ради? О, теперь-то она знала, ради чего! Она внимала зову плоти, тело ее познало страсть, и, обретя ее, она не могла бы снова от нее отказаться – и все же это не было счастьем.
Нет, с мужем она не была так же счастлива, как сейчас, когда ей удавалось прогнать тень одиночества и страдания с лица младшего брата, поднятого с постели и не успевшего прикрыться щитом безразличия. Ей всегда хотелось много сделать для него, но она так ничего и не сделала – что же ей помешало?
Зов плоти, которому она была вынуждена повиноваться. Она нашла ласкового мужа, который помог ей преодолеть былые страхи. У них не будет детей, и благодаря этой и другим элементарным предосторожностям, оберегающим от произвола судьбы, они с мужем преодолеют бедность и обретут лучшую жизнь. Настанет день, когда она все-таки узнает, что такое счастье.
Винни оделся, и Лючия Санта и Октавия залюбовались им с особым чувством, всегда испытываемым в семье женщинами к младшим мужчинам. Обе воображали, как он пройдется по улице, разгоняя девчонок палкой. Они не сомневались, что ему предстоит приятный вечер, полный развлечений, в кругу друзей, которые наверняка восхищаются им, боготворят его, ибо он – кому, как не им, матери и сестре, знать это! – по-настоящему достоин восхищения и обожания.
Винни надел голубой костюм и тонкий шелковый галстук в красную и белую полоску. Он намочил и гладко расчесал на симметричный пробор свои черные волосы.
– Кто же твоя девушка, Винни? – поддела его Октавия. – Почему ты не приводишь ее домой?
Мать без лишней суровости, а, наоборот, с американской светскостью, поощряющей шутку, подхватила:
– Надеюсь, ты нашел себе хорошую итальянскую девушку, а не ирландскую шлюху с Девятой авеню.
