Мария Семенова - Дядя Лёша
Но Сашу привлекал не благообразный центральный зал, где Петр Первый сменил дедушку Ленина, чей двойник по сию пору благоденствует в Москве на Ленинградском вокзале, не очень интересовался он и перронами, где двигались пассажиры, носильщики и проводники. Лоскутков сразу направился в правое (если смотреть от Москвы) крыло вокзала, — вонючий зал ожидания, помещение касс и примыкающая к ним территория. Здесь по своим собственным законам жили самые низы общества. Грязные, оборванные, устрашающе вонючие бомжи в фантастических лохмотьях демонстрировали удивительную стойкость человеческого организма и его способность привыкать ко всему, поскольку, вопреки всем знаниям, накопленным мировой медициной, были еще живы, кое-как передвигались, а некоторые были даже способны к продолжению человеческого рода, — откровенный пример этой способности являла некая пара, устроившаяся в углу.
Саша ходил по залам между рядами ломаных стульев. заглянул под лестницы, вышел на улицу, прошел между ларьками и вдруг услышал пение:
Гудбай, Америка, о!
Где я не буду никогда!
Услышу ли песню,
Которую запомню навсегда?
Пел тонкий девичий голос. При его звуке Саша насторожился и прислушался.
— Не, ты давай что-нибудь русское, сыты этой Америкой по горло! Ну ее в задницу! — раздались хриплые пьяные голоса. — Давай чего-нибудь нашенское!
Тонкий голос снова завел:
Кружевом камень будь
И паутиной стань,
Неба седую грудь
Тонкой иголкой рань.
Слушатели что-то бормотали, кто-то матерился, кто-то с хрустом жевал, кто-то пытался подвывать. А Саша Лоскутков бросился туда, откуда доносился голос, вытаскивая на ходу фотографию. И остановился как вкопанный. Перед ним сидела девушка — тощая, грязная, завернутая во что-то бесформенное, совершенно не совпадающее со списком того, в чем она неделю назад ушла из дома. Сложив на коленях руки, она пела:
Будет и мой черед.
Чую размах крыла.
Да, но куда уйдет
Мысли живой стрела?
Саша взглянул на фотографию. Было трудно, почти невозможно узнать эту полубезумную певицу с ввалившимися щеками в округлом и румяном девичьем лице, смотревшем на него с фото. И все же черты сходства определенно были.
— Лидия! — Саше пришлось крикнуть, чтобы она услышала.
Пение оборвалось.
— Ну я Лидия, и дальше что? — вяло поинтересовалась она.
— Испортил песню, дурак, — пробормотал бородатый человек, больше всего похожий на волосатого Адриана Евтихиева из учебника биологии, возможно, впрочем, это сходство было не случайным и он приходился потомком знаменитому русскому крестьянину.
Саша отошел в сторону и набрал номер телефона.
— Нашел я ее, Сергей Петрович, — сказал он. — На Московском вокзале. Сидит песни поет. Что теперь с ней делать?
— Доставь ее в медпункт, что ли, — распорядился Плещеев.
— Лида! — снова крикнул Саша и, расталкивая бомжей, пробрался к стене, где на расстеленном на полу грязном пальто сидела Лидия. Одета она была уже не так, как описывали родители, — вместо джинсовой куртки на ней был немыслимо грязный старый свитер, а поверх наброшен рваный болоньевый плащ, который был ей велик на три размера. Лицо казалось серым от размазанной грязи, волосы торчали во все стороны. На миг Лоскутков снова засомневался, она ли это. Но это, конечно, была она.
Лидия смотрела на него широко раскрытыми глазами, но не сопротивлялась. Она едва воспринимала окружающую действительность.
— Не хочу отсюда уходить, — бормотала она.
— А что ты будешь здесь делать?
— Пою, — равнодушно ответила Лидия. — Я пою народу. Потому что это… — она обвела рукой расположившихся неподалеку бомжей, — это и есть народ, которого вы, — она внезапно перешла на крик, — ВЫ, чистая интеллигенция, не знаете и знать не хотите! А народ, вот он! И я пою для него!
— Лида, пойдем, — пытался уговаривать Саша.
— Я никуда не пойду! — закричала Лидия. — Мой дом здесь! Да-да, здесь! — Она вдруг разрыдалась, рыдания становились конвульсивными, и вдруг Лоскутков понял, что у нее начался припадок — настоящий, не поддельный. Она корчилась на грязном полу, извиваясь, как от острой боли.
Саша схватил ее, стараясь удержать, чтобы она не билась головой о цемент пода.
— Врача, — сказал он, озираясь в поисках, кого бы попросить сходить за врачом, ведь на вокзале обязательно должен быть медкабинет. Но вокруг он видел только безмятежно-тупые лица бомжей, которые к жизни и смерти относились в высшей степени безразлично.
Оставить Лидию Саша не мог. В конце концов он не долго думая сгреб ее в охапку и, распихивая ногами ее недавних слушателей, понес в направлении, которое указывала стрелка с красным крестом.
— Так. — Дежурный врач брезгливо поморщился. — Нет, нет, на диван ее не надо. Опустите лучше на пол. Она что, ваша знакомая?
В этот момент дверь распахнулась и в медпункт влетел Гриша Проценко.
— Лида! Лида! — Он опустился на колени перед почти бездыханным телом, посмотрел на Сашу Лоскуткова и сказал: — Спасибо.
— Спасибо потом говорить будете, — проворчал врач. — Давно она пропала?
— Да. Неделя уже, как ушла из дому. Лидия затихла и лежала без движения, как будто спала. Врач наклонился над ней и приподнял веки, затем взял за запястье, чтобы пощупать пульс. От его внимания не укрылись порезы на руках.
— Ну что сказать? Отравление наркотическими веществами, причем в острой форме. Утешительного мало. Так ведь и умирают от передозировки. Надо госпитализировать. Как ее зовут?
— Паршина Лидия, двадцать один год.
Врач сделал ей укол и вызвал медтранспорт.
— Ну, в общем, ей повезло, вашей Паршиной, — сказал он, кладя трубку. — Неизвестно еще, что с ней было бы через пару дней. Еще приступ, кома, и пришлось бы увозить ее бренные останки. Это у нас тут не редкость.
— Но деньги-то откуда на наркотики? — воскликнул Гриша.
— Да они же сами варят эти дикие смеси. А через два-три года все, конец. Сначала волосы вылезут, зубы… Да через год вы бы ее не узнали, а через три считали бы, что перед вами бабка пятидесятилетняя.
Когда приехал медтранспорт, Гриша вместе с Лоскутковым поехали сопровождать Лидию, а врач сказал им на прощание:
— Сейчас ее поставят на ноги, но главное — потом. Помните: очень мало кто из наркоманов излечивается от своей зависимости по-настоящему и навсегда.
Гриша сидел рядом с Лидией и смотрел на ее бледное лицо, которое теперь, когда с него пропала нервическая гримаса, стало спокойным, даже безмятежным. О чем он думал, неизвестно, вряд ли он давал себе какие-то высокие обещания или произносил про себя прочувствованные монологи. Гриша был парень простой и мыслил простыми словами. Но когда в приемном покое сестра спросила его: «Вы ей кем приходитесь?» — он ответил не задумываясь: «Другом».
Лидию, которая начала приходить в себя, куда-то увели, а потом нянечка передала ему вонючий ком — это была ее одежда. Выйдя из больницы, Гриша выбросил ее в ближайший контейнер для мусора.
— Спасибо, — еще раз сказал он Саше Лоскуткову.
Лоскутков улыбнулся:
— Не за что. Хорошо, что мы успели вовремя. Да, и кстати. Зайдите как-нибудь к нам и расскажите все, что вам известно об Антоне Чеботаревиче.
Июнь
Июнь был прохладным, как обычно и бывает в северной столице, и петербуржцы, в отличие от привыкших к летней жаре москвичей, не спешат убрать на хранение плащи и куртки, эти предметы верхней одежды в Петербурге вообще не убирают, равно как и не выходят из дому без зонтика, даже если на улице жарит солнце.
Так что июнь, как всегда, выдался прохладный, и тополя зацвели уже в самых последних числах. Теперь весь город был засыпан сугробами тополиного пуха, и важные голуби расхаживали по нему, как по перине.
Когда бабушка начала покашливать, Кристина решила, что во всем виноват этот пух. Она тщательно закрыла окна, пропылесосила все углы, протерла пол сырой тряпкой. И, как ей показалось, это помогло, — вечером Антонина Станиславовна больше не кашляла. Однако на следующий день кашель снова повторился. Кристина позвонила матери.
— Господи, подумаешь, кашель, — сказала Ванда. — Сильный?
— Да нет вроде бы.
— Ну простудилась слегка, наверно. Ты же все время держишь открытой форточку. Поставь ей горчичники или… — Она задумалась. — Или дай ей микстуру от кашля.
Вечером Кристина ставила бабушке горчичники. Антонина Станиславовна смотрела на нее грустными глазами, как будто хотела сказать: все эти старания ни к чему не приведут.
— Бабуля, надо лечиться, — говорила Кристина, закрывая горчичники газетой, а потом полотенцем. — Ты еще встанешь и бегать будешь. Вот увидишь, честное слово.
Бабушка вздохнула, как будто безуспешно пыталась пошевелиться, и вдруг уголки ее губ дрогнули.
