Фридрих Незнанский - Ящик Пандоры
Первым позвонил Грязнов и доложил, что муровские оперы, когда сам хозяин московской ментовки возглавил следствие, казалось, напали на след. Обложили по всем сыскным правилам одну шайку рэкетиров, специализировавшихся на похищении детей из благородных кооперативных семей. Вышли на подмосковный интернат. В нем мафиози прятали украденных ребятишек. Нашли пятерых. Но они, странное дело, не спешили домой: им нравилось в интернате, в кругу сверстников. Кеши в этой группе не было.
Второй звонок:
— Один хмырь приставал недавно к Нике, клянчил деньги. Прощупали: обычный алкаш, к похищению мальчика отношения не имеет,— доложил Вася Монахов.
И снова Грязнов: рассказ о визите в ночной бардак, охотно посещаемый дорогими гостями из дружеских арабских стран. Гости проявляли интерес не только к женскому, но и мужскому полу. Но к делу Кеши рассказ этот опять-таки отношения не имел.
Звонок Монахова. Ребята из местного угро передали по телетайпу, что на стене в каюте капитана Мартынчика из города Бердянска висела афиша тридцатилетней давности с изображением певицы Лолиты Торрес. А этот образ как-то не вязался не только с внешностью женщины, приковавшей Нику Славину к батарее водяного отопления, но и самой Валерии в ее обычном обличье.
Романова разозлилась на своих подчиненных и приказала обоим явиться в квартиру Меркулова, которая через полчаса превратилась в оперативный штаб.
36
Я сознательно обхожу одну из жертв — гадалку Клару Бальцевич. Она выпадает из Преступления с прописной буквой «П», но я нутром ощущаю, что она все-таки жертва именно Преступления, более того — смерть Бальцевич может быть ключом к пониманию его в целом. Я оставляю ее в стороне — пока — и перехожу к собственной персоне.
Вся эта затея с посадкой Александра Турецкого в Бутырку в общем-то сейчас уже ясна: подполковник Красниковский, прослушав мое полусонное бормотание, решает, что я один представляю для него опасность. Он отсылает меня на свидание к Валерии, это, конечно, риск, потому что она-то и есть та самая фигура, от которой он скрывает истину. Но он вовсе не рассчитывал, что я откажусь «прокатиться» в шикарном «вольво», запись на пленку и отсылка в кооператив Ключанского были запасными вариантами.
Какую роль во всем этом деле играют Амелин и Чуркин, я не могу себе представить. Но ведь именно с Амелина и началась подставуха меня в качестве жертвы. Он взял образцы моей подписи после того, как я поинтересовался^ куда девалась из дела Татьяны Бардиной ее записная книжка. Но сейчас я совершенно уверен, что книжка была ни при чем. Что я такого сделал еще в тот день? Что я ему сказал? Что оставил у него? О чем спросил? Попросил?.. Попросил... Я попросил дать мне ереванский адрес Бабаянца — вот что! Амелин сообразил, что я не оставлю в покое наше начальство по поводу выяснения причин внезапного отпуска Бабаянца. Тогда-то и началось собирание компры» — сначала на всякий случай, если я буду слишком открывать рот, потом — уже совершенно по определенному случаю, по сговору с Красниковским.
Меня убрали.
Но при чем здесь Клара Бальцевич, гадалка и экстрасенс?
* * *Идти или не идти на прием к Зимарину по делу Бабаянца, а точнее — по поводу обнаружения странной магнитофонной записи,— вот вопрос, которым мучался
Моисеев с того момента, как установил, что запись на найденном им обрывке пленки была частью записи, которую использовали для фабрикования беседы Турецкого с Бабаянцем. У него не было доказательств, что голос Бабаянца кто-то имитировал. Но он улавливал чутким ухом чужие нотки в голосе, чьи — он не мог сказать; имитатор говорил со слабым армянским акцентом, почти как Гена Бабаянц, но все-таки местами перебарщивал, излишне растягивая гласные. Но голос Турецкого принадлежал ему самому, да и собеседница называет его «Сашей». И все, что говорит Турецкий на «большой» пленке, вытекает из мирного обсуждения фильма. А потом о Зимарине — ну кто таким веселым, даже беззаботным голосом будет говорить о действительно готовящемся покушении на прокурора столицы?!
«Семен! Не делай глупостей, никогда не делись с начальством своими сомнениями. К начальству следует ходить только в двух случаях: ругаться и требовать»,— так бы сказал его бывший начальник, Константин Дмитриевич Меркулов. Но он далече, а в его кресле в следственной части сидит нынче иное лицо, вернее, большая задница, разжалованная с партийной работы и ничего не смыслящая в следствии.
Но Моисеев уже шагал в основное здание, в резиденцию прокурора Москвы, сохранявшую еще следы спальни любовницы купца Прохорова, бывшего владельца Трехгоркой мануфактуры, подарившего в 1915 году своей возлюбленной кокотке особняк, где сейчас располагается прокуратура.
Жестом весьма занятого руководителя Зимарин указал Моисееву на глубокое кожаное кресло. Но тот не захотел воспользоваться комфортабельным седалищем и стоял перед начальством, одной рукой опираясь на палку, другой обхватив магнитофонный агрегат. Сняв очки, Зимарин долго всматривался в морщинистое лицо Моисеева, словно пытался ухватить за ниточку и размотать клубок заговора, который плетет против него, столичного прокурора,— не может не плести! — каждый его подчиненный.
— У вас столько работы, а я беспокою, извините, Эдуард Антонович, но, как вы сами отметили, дело это важное... Важное дело, я имею в виду... и вы должны быть постоянно в курсе. В курсе. Постоянно, потому что дела эти... на наших Турецкого и Бабаянца... так сказать, как это лучше выразиться... инспирированы, то есть" фальсифицированы. Поэтому я и побеспокоил, извините,— почти закричал Моисеев, разъясняя шефу свою наглую выходку и ставя на стол магнитофон.
Зимарин не выразил удивления по поводу сумбурности речи старого криминалиста. Привык шеф к тому, что в его присутствии у иных подчиненных заплетается язык, будто после приема двух стаканов. Он только поморщился, когда старый криминалист запустил на полную громкость магнитофон.
— Вы видите, Эдуард Антонович, то есть, вернее, слышите... Эта запись как раз продолжение первой. Слышите, это голос Турецкого, вероятно, кто-то записал его свидание с этой дамой, что очень интересовалась иностранными кинобоевиками. Видите, то есть слышите,— тот же тон, та же интонация...
Но прокурор столицы повел себя странным образом: придвинув рывком магнитофон, он стал перематывать пленку то вперед, то назад и слушал то, что было записано на найденной в мусорной корзинке пленке — раз, другой, третий. И всякий раз, как из динамиков звучал женский голос, прокурор почему-то болезненно морщился. И всякий раз произносил, нет, скорее выдыхал, одну и ту же фразу: «не может быть!». И женский голос все повторял и повторял отчетливо: «...пожилой, Питер, звонит из телефонной будки возле кладбища машин Джеймсу, молодому, которого Берт Рейнолдс играет... Вот видишь, а говоришь — не помнишь. И о чем они говорили? ...пожилой, Питер, звонит из телефонной будки...»
Наконец, сделав знак остановить магнитофон, Зимарин спросил:
— Кто знает о том, что вы нашли этот... эту... с записью женского голоса, Семен Семенович?
За время совместной работы с Зимариным он убедился — просто так шеф вопросов не задает. Да и тон у прокурора был странный, совсем ему не свойственный, спокойно-удрученный.
— Никто, кроме нас с вами, Эдуард Антонович.
Холеное лицо прорезала гримаса. Улыбка не улыбка, боль не боль.
— Вам удалось идентифицировать женский голос?
— Нет. Для этого нужен Турецкий. А он мертв.
Хорошо. Оставьте эту запись в магнитофоне, а магнитофон пусть побудет у меня. Вы свободны.
* * *Виктор Степанович Шахов видел прекрасный сон: его любила женщина, о которой он мечтал всю жизнь. Эта женщина была очень несчастна, и от этого он любил ее еще сильнее. Они плыли на белом теплоходе по реке вдоль удивительных стран, и он знал, что эти страны придумала, создала для него она. Он не выпускал ее из крепких рук, боялся, что она упадет в воду, а это была плохая примета, если кто-то во сне попадал в такую чистую, прозрачную воду. Значит, это только сон? Ведь такой приметы не может быть наяву. Он не хотел просыпаться. Проснуться значило возвратиться в свой опостылевший ему вдруг кабинет, где в приемной сидела грымза Маргарита, где бесконечно трещал телефон и надо было вести значительные, а в общем-то — ни к чему не ведущие разговоры, надо было решать судьбу огромной страны, которая все больше подкатывала к краю пропасти — к холоду и голоду. И в этом состоянии коллапса он, министр, отвечающий за экономику, ничего фактически сделать не может: власть в руках верхушки армии, оборонной промышленности, гебистов и политработников. А они ни за что не хотят расстаться со своими привилегиями, колхозами и атомным оружием. При всем при том надо вести унизительные беседы с иностранцами всех мастей, выпрашивая кредиты, выплачивать которые страна не в состоянии в ближайшие десять-двадцать лет.
![Роман Добрый - Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2]](/uploads/posts/books/37716/37716.jpg)
