Ирина Гуро - Невидимый всадник
Реплики подавались самые острые. Одни вспоминали «настоящие ледоходы в старое время, не то что эти…». Другие кричали, что надо положить конец заразе, а то все нечистоты выпускаются в реку. Ругали коммунхоз и Моссовет, поминали какого-то городского голову, который пообещал одеть берега гранитом, но «помешала революция»… Но третьи кричали еще громче, что «контрики-вредители, прикрываясь ледоходом, разводят агитацию за реставрацию капитализма».
Вдруг в толпе передо мной мелькнуло знакомое лицо. Несмотря на то что на нем имелись усики и бородка, я узнала бы его из тысячи: Котька Сухаревич! Он изменился, но совсем не так, как изменились все мы, повзрослевшие и возмужавшие: он имел какой-то облезлый вид. Не потому, что на нем было мятое пальто и нечищеные ботинки: в те времена, когда мы жили в «Эдеме», Котя вообще щеголял зимою в парусиновых туфлях.
Я схватила его за рукав.
— Лелька! — Мы выбрались на безлюдное место. Мне показалось, что Котька как-то стеснен в разговоре.
Искренняя радость того первого мгновения, когда я окликнула его, будто растаяла, пока я наскоро отвечала на его вопросы, как живу и чем занимаюсь.
— А ты, Котька, ты теперь в Москве?
Я вспомнила, что после разрыва с «эдемовцами» Котька уехал, как говорили, куда-то на юг.
Котька ответил не сразу:
— Приехал к брату. А работаю в Донецке.
— Шахтером, да? — Я подумала, что Котька правильно поступил: пошел на производство.
— Как это у тебя легко! Думаешь, это сахар — в шахте? Я счетоводом в конторе служу.
— Счетоводом?
— Меня же исключили из комсомола еще тогда,
— Ты подал на восстановление?
— Нет,
Мне послышалось недружелюбие в его тоне.
Значит, Котька в Москве, но и не подумал поискать меня, Володю…
— Виделся с Гнатом, — криво улыбнулся Котька, — ну, куда уж! До него, как до неба!
Да, я тоже слышала, что Гнат Хвильовий «забурел», как это у нас называлось. Все-таки я не могла так расстаться со старым товарищем!
— Давай встретимся, Котька! К Володе поедем, — предложила я, обуреваемая воспоминаниями об «Эдеме», о нашей коммуне. О Наташе.
Котька молчал, не глядя на меня, словно взвешивал что-то.
Я удивилась:
— Ты знаешь, Володя Гурко в Москве. Женился…
— Слыхал, — наконец выдавил из себя Котька. — Встретимся, у меня все еще впереди! — засмеялся он и стал на миг менее озабоченным и более похожим на прежнего Котьку. Мы расстались как-то странно, мне показалось, что Котька с облегчением простился со мной. И хотя он записал мой телефон, я не была уверена, что он им воспользуется. Мне хотелось поговорить о Котьке с Володей. Он давно не звонил мне. Конечно, ему было не до меня…
Изредка он радостно сообщал об очередных событиях своей семейной жизни. Одним из них было обзаведение ребенком.
Узнав об этом, я удивилась до крайности. Недели за три до разговора я была у Гурко, видела Клаву, но никаких признаков того, что она готовится стать матерью, и в помине не было. Клава действительно была необыкновенной девушкой, но не до такой же степени!
«Приезжай, все узнаешь!» — сказал Володя тем счастливым голосом, которым он всегда теперь разговаривал.
Я приехала. Оказалось, что Володя с Клавой заняли теперь и комнату соседки.
— А воровка где же? — удивилась я.
— Стала снова воровать. Выслали из Москвы.
— А ребенок? Вы же ратовали за ребенка!
— От ребенка она отказалась. Лишили ее материнских прав! — радостно объявил Володя.
— В детдом сунули? — с сожалением спросила я.
— Зачем же? — Клава улыбалась своей немного потусторонней, джокондовской улыбкой. Она вышла в соседнюю комнату и вернулась со спящей девочкой на руках.
— Воровкина? — беспечно спросила я.
— Зачем же, — повторила Клава с прежней интонацией, — она теперь наша. Машей ее зовут…
— Маша, да наша! — захохотал Володя, с обожанием поглядывая на Клаву, из чего было ясно, что это ее затея.
— Ну а если у вас будет свой? — нерешительно спросила я.
— Тем лучше! — поспешно ответила Клава. — Чем больше детей в семье, тем лучше! Ведь мы очень быстро идем к абсолютному повышению благосостояния трудящихся.
Володя вздохнул, и я поняла, что здесь у супругов есть некоторые расхождения.
— Вам в вашей юстиции ведь не так заметны наши трудности, — обронил Володя.
— Почему это? — обиделась я. — Преступность всегда отражает положение в стране.
— Теоретически. Не непосредственно. В городе нэпман сдал позиции. А кулак, он еще нас ох как держит! На Северном Кавказе и на Украине недород. Середняки, кто и сдал бы хлеб по установленным ценам, боятся. Запросто подкулачники из обреза скосят!
— Не может быть, чтобы так продолжалось, — твердо сказала Клава, — на кулака найдут управу.
— Все не так просто, — жалеючи посмотрел на нее Володя: видно было, что он не в силах выступать против ее неистребимого оптимизма.
Телефона у них в квартире не было: в то время вообще личные телефоны были редкостью; я решила отправиться к ним наудачу.
Дома была одна Клава.
— Володя на операции, — сообщила она и сделала большие глаза.
— Что в этом особенного?
— Совсем особая операция, — объяснила Клава.
Я привыкла не задавать вопросов по такому поводу, да и Клава, естественно, не могла знать, что это за операция. На этот раз, к моему удивлению, Клава оказалась в курсе дела.
— Они ловят тигра… — прошептала она.
— Где? — машинально спросила я.
— В районе Мытищ.
— Тигра? В Подмосковье?
— Ну да. Ах, ты понимаешь, сам тигр-то уссурийский. Его везли в подарок Моссовету от ударников — таежных охотников.
— Господи! Зачем Моссовету тигр?
— Ну ты же знаешь, сейчас все что-то дарят. Что могут подарить охотники? Тигр все-таки нужная вещь. Их даже было два. И один сбежал!
— Клава, ты что-то путаешь, — решительно возразила я, — может быть, какой-то тигр действительно сбежал, но почему Володя должен ловить его?
— Что ты! Ихних сотрудников отправили в первую очередь. Целый отряд. Прочесывают лес. Тигр-то убежал с транспорта, из вагона. Кому же ловить?
Я начала смеяться, но Клава не оценила юмора положения: она вообще была серьезная женщина.
— Ты беспокоишься за Володю? — спросила я.
— Не больше чем всегда, — ответила она с той рассудительностью, которая отличала ее от всех нас. — Тигр — это не самое страшное. А вот когда они ездили на село отбирать хлеб у кулаков, это было… Ты понимаешь, что значит поднять из кулацких ям шестьсот тонн — тонн! — скрытой пшеницы? И вот те, что ховали хлеб в ямах, на что они способны, понимаешь?
— Да.
— А на транспорте?.. От одних махинаций с вагонами голова кругом идет!
— Бедная ты! — искренне сказала я.
Клава ответила удивленно:
— Да что ты! Я самая счастливая!
IV
В то лето я жила в каком-то странном месте. Во флигеле, в тихом дворе, выглядевшем неправдоподобно в центре Мясницкой улицы с ее нэповским кипением.
Когда-то во дворе стоял добротный дом московского купца. Купец сбежал, а дом сгорел. От него остался обвалившийся фундамент, ржавые батареи отопления и почему-то два унитаза. В один из них, валявшийся на боку, нанесло земли, и на ней выросли меленькие цветочки иван-чая.
Я жила совершенно одна во флигеле, обреченном на слом. У меня был отпуск, и я день и ночь писала статью, заказанную мне «Юридическим вестником». Статья посвящалась Чезаре Ломброзо, знаменитому итальянскому психиатру и криминалисту, скончавшемуся в начале века. Я поносила этого изувера с его реакционной «антропологической школой». Я ненавидела Ломброзо не только классовой, но и личной ненавистью. Его учение о «врожденной склонности к преступлению», о «преступном типе» возмущало меня до глубины души. Но это было еще не все. Чезаре Ломброзо требовал ввести жестокие меры наказания «преступного типа», не дожидаясь, пока будет совершено преступление. Он предлагал физическое уничтожение «преступника» или ссылку на далекие острова. Ясно, с расчетом, что их там сожрут каннибалы! Мне был противен этот популярнейший в мире капитала псевдоученый.
(Тогда и в голову не могло прийти, что чудовищные «теории» через какой-то нибудь десяток лет возродятся в передовом европейском государстве. Наше мышление в те времена отличалось некоторой метафизичностью.)
День и ночь я сидела над статьей. Иногда под утро мне хотелось переключиться, и я углублялась в томик сонетов Петрарки, подаренный мне Овидием Гороховым. Вручая подарок, он сказал:
— Будь осторожней с Петраркой: кажется, он был монахом.
Какой кошмар! Но я как-то забывала об этом, углубляясь в текст: «И если я недаром верил в слово, для всех умов возвышенно-святое, ты будешь вечно в памяти людей…» Я как раз верила в слово «возвышенно святое». Верила, что этим словом можно убить Чезаре Ломброзо и искоренить его «учение».
