Владимир Кашин - Тени над Латорицей (Справедливость - мое ремесло - 3)
Подполковник нетерпеливо взглянул на часы. Через пятьдесят минут поезд с туристами пересечет границу...
- У тебя есть велосипед, Пишта?
- О, велосипед! Да. Велосипед есть.
Они вышли во двор, и Пишта, наскоро подкачав камеры на стареньком, чиненом-перечиненом велосипеде, подвел его к Ковалю, как доброго коня былинному молодцу. Коваль положил руку на седло и усомнился, выдержит ли его такая "антилопа-гну". Да и не разучился ли он ездить ночью, да еще полевыми дорогами?
Все-таки вывел велосипед из рощи. В поле было немного виднее от пробившегося сквозь тучи лунного света.
Пишта показал рукою на косогор, по которому тянулась насыпь. Как мог рассказал, что ехать надо вдоль насыпи, лугом, потом пересечь ее и свернуть налево, на полевую дорогу между табачными плантациями: она-то и выведет к правлению колхоза.
Ковалю было достаточно того, что уловил он из жестов венгра. Отчаянно нажимая на педали, он помчался в ночь.
Дорога стала едва видна. Насыпь, вдоль которой шла луговая тропинка, нависала черной громадой. Тропинка то устремлялась вверх, то исчезала в оврагах, вынуждая подполковника судорожно сжимать руль. Жалкий велосипедишко поскрипывал под ним. Коваль быстро преодолел крутой подъем и очутился на широкой - кочковатой и ухабистой - дороге.
То, что было неожиданным озарением во время игры в карты с Пиштой, теперь, после того, как ум воспринял интуитивную догадку, проанализировал ее и одобрил, стало твердым убеждением. Коваль поставил это убеждение на место недостающего звена, и цепь расследования замкнулась. Теперь оставалось одно: успеть задержать убийцу!
А ехать становилось все труднее. Давало себя знать отсутствие тренировки. Когда он ездил на велосипеде? Охо-хо! Еще мальчишкой! На тяжелом "Харькове", выпрошенном у товарища. Тогда быстро гонял над Ворсклою и казался себе птицей, взлетающей в небо. А теперь и ноги уже не те, и сердце...
Велосипед трясло на неровной дороге как в лихорадке. Переднее колесо то проваливалось в выбоину, то наезжало на бугорок, и тогда Ковалю приходилось делать отчаянные усилия, чтобы удержаться в седле. В конце концов, он наскочил на камень, и камера переднего колеса лопнула.
Некоторое время, пока позволяло сердце, он бежал, спотыкаясь и тяжело дыша, но вскоре вынужден был замедлить шаг. Ноги устали. Но он шел и шел под темным небом, шел упрямо, время от времени все еще делая попытки снова перейти на бег, пока далекие огоньки не превратились в электрические фонари.
Он очутился перед высоким домом, освещенным снаружи. По вывеске над дверью удостоверился, что это правление колхоза. С трудом нашел и разбудил сторожа, который-крепко спал, закутавшись в овчину.
Номера коммутатора погранзаставы Коваль не знал. Позвонил Антонову на квартиру.
- Виталий, - быстро проговорил он, когда Антонов подошел к телефону. - В любую минуту он может уйти через границу.
Полковник Антонов, у которого за время его пограничной службы выработалась способность мгновенно, даже спросонья реагировать на боевую тревогу, сразу понял Коваля.
Он только спросил:
- Наш или чужой?
- Чужой, - ответил подполковник. - Турист.
- Ясно.
- Не знаю, - добавил Коваль, - как он пойдет: с визой через контрольно-пропускной или нарушит границу... - И, уже переведя дыхание, закончил: - У него чуть приплюснутый нос, имеет документы на имя венгра Имре Хорвата.
- Сейчас объявим боевую тревогу, - коротко резюмировал Антонов.
После этого Дмитрий Иванович позвонил дежурному по управлению внутренних дел и попросил немедленно прислать за ним машину.
2
Имре Хорват открыл дверь вагона. Теплый ветерок ворвался в тамбур. Но все равно воздуха ему не хватало. Наверно, от волнения.
Во время ужина он поймал на себе внимательный взгляд переводчика. У того нос не дорос, чтобы такого матерого волка, как он, обвести вокруг пальца. Слишком долгим был взгляд. Имре понял, что им заинтересовались...
А как резко ответил ему Лайош, когда он посоветовал и в Ужгороде не заявлять о сотруднике Лавры: "Гуманизм? Гуманизм как раз и требует покарать военных преступников!" И, поговорив с переводчиком, Лайош позвонил в милицию.
За "брата Симеона" Хорват не боялся. Монах помогал гонведам "витязя" Салаши и, кроме того, прятал офицеров СС, когда пришли красные, но все это так и не было доказано на суде. Да и вообще, какое ему, в конце концов, дело до какого-то монаха! Но если милиция возьмется за старика, то исчезнет выдуманный Имре Хорват и снова появится Карл Локкер, жандармский фельдфебель, деятель фольксбунда - союза венгерских фольксдойчей, с которым у местных венгров, а особенно украинцев - старые счеты.
Вот в чем беда...
Хорват жадно вдохнул свежий воздух, вперил взгляд в темноту. Сердце охватил холодок - знакомое ощущение, когда надо немедленно действовать.
Нет, он еще не стар!
Всегда умел чувствовать опасность и своевременно выскальзывать из вражеских рук. Разве не ушел он отсюда, когда советские бойцы были уже в Хусте, Долгом, Сваляве, а партизаны подошли к Мукачеву? В последний день золотого октября волчьими тропами бежал он в Венгрию. И новая граница надолго отрезала его от семьи.
От семьи? Семьи нет. А значит, и не было!..
Далеко впереди, за поворотом, засветилась, зарделась земля. Значит, скоро станция. Поезд замедлил ход, вагон мягко закачало.
Имре увидел голову поезда, цепочку освещенных вагонов, в которых пассажиры укладывались спать, представил себе, как ждут его красные жандармы на станции Чоп, как радостно предвкушают его арест. Подчиняясь внезапному внутреннему приказу, спустился на нижнюю ступеньку вагона...
Он упал на твердые комья земли, вспаханной вдоль полотна железой дороги. Вагоны вместе с пассажирами проплыли над ним, стегая его батогами света.
Где-то там сидит этот кретин Лайош Сабо, из-за которого он должен теперь волком пробираться через границу. Встретился бы он ему сейчас в поле или в горах!
В том же купе остался и его чемодан, плащ, пиджак с документами на имя Имре Хорвата. Да, Имре Хорвата уже нет, Имре кончился, теперь он снова стал самим собой - Карлом Локкером.
Когда Карл Локкер поднялся на ноги, поезд уже исчез в темноте. Ныло ушибленное колено, но это была мелочь, - ускоряя шаг, бывший тержерместер двинулся прочь от железной дороги, подальше от села, мерцавшего огнями вдали, в ту сторону, где царил мрак, лишь кое-где рассеивавшийся слабым сиянием луны.
Несмотря на темноту, Карл хорошо ориентировался на местности. Не пропала у него способность видеть ночью, выработанная еще когда охотился он на коммунистов и на всех тех, кого считал врагами свято-стефанского государства и немецкого национал-социализма.
Да и всю эту землю над Латорицей знал он как свои пять пальцев. Он любил ее, и она снилась ему в изгнании тысячу раз. Но снилась как хозяину, а не как жалкому пришельцу, затравленному волку, который прячется и спасается бегством.
Вот сейчас пересечет он поле, пройдет через лесок, а дальше Латорица, которую нужно переплыть, чтобы выйти к Тиссе, на границу.
Локкер оглянулся на огни далекого села. Они стали меньше и уже почти растаяли во мраке.
И тогда он вспомнил другое село над Латорицей. Село, где находился его жандармский участок. Наверно, оно и сейчас светится по ночам, а когда-то не играло яркими огнями - только в казарме не гасили света, горел огонек в доме нотариуса да у священника... Да еще, правда, в усадьбе богатого коммерсанта Бергера.
Бывший тержерместер отчетливо представил себе толстенького Карла Бергера и его сухую как жердь Эстер. Ну что ему сейчас до того еврея, отправленного в концлагерь?!
Локкер шел, спотыкаясь, и никак не мог попасть в лесок, за которым должна была показаться Латорица. Глаза его напряженно всматривались в темную даль, но не видели ничего, кроме стены мрака.
Первый лихорадочный порыв рассеялся. Он, Карл, сбежал из поезда, как будто именно в поезде была наибольшая опасность, и теперь, по прошествии какого-то времени, чувствовал такую усталость, что вынужден был опуститься на землю.
Острая стерня колола ноги, но беглец не обращал на это внимания. Он устал, чертовски устал, и больше всего оттого, что должен был столько дней улыбаться Терезе, разговаривать с Лайошем, то есть иметь дело с ненавистными ему людьми.
Когда он оставался наедине с самим собой, хотелось волком выть. Уйти далеко в горы или в поле и завыть горько, скорбно, протяжно, проклиная свою судьбу, которая столько лет манила и звала, а теперь, на старости лет, выгнала на этот луг и на эти кочки. Карл ощутил себя опустошенным, и ему до слез стало жаль самого себя.
Но он не имел права долго сидеть, время работало не на него. Снова вскочил и побрел в ночь. Нет, поймать себя он не даст. Сердце его сжала холодная злость, голова прояснилась. Никому не позволит он торжествовать над собой. Даже смерти. Он сам привык торжествовать над жизнями и смертями людей. Сколько было таких вдохновенных минут, когда ощущал он себя равным едва ли не самому господу богу!.. И здесь, в Закарпатье, и когда сбежал в Венгрию!
