Эрнест Хорнунг - Старая любовь
Я посмотрел вверх на наши окна: шторы были опущены!
Я бросился к нашей квартире. Дверь у Теобальда стояла открытой — мне не пришлось ни стучать, ни звонить. Я увидел доктора в приемной, глаза у него были красные, и все лицо тоже было в красных пятнах. Он был одет во все черное — черный траур с головы до пят.
— Кто умер? — пролепетал я.
Его красные глаза еще больше покраснели, пока он взирал на мое непрошеное вторжение и выдерживал мучительно долгую паузу перед ответом.
— Мистер Мэтьюрин, — сказал он и тяжело вздохнул, как человек, проигравший сражение.
Я ничего не сказал. Я не удивился. Я уже несколько минут знал ответ. Нет, я опасался этого с самого начала, я интуитивно это чувствовал, но до конца отказывался поверить тому, в чем был так убежден. Раффлс умер! Значит, он действительно был болен? Раффлс умер, и его вот-вот похоронят!
— Отчего он умер? — Я старался сохранить все свое самообладание, к которому даже самые слабые из нас прибегают в случае настоящей катастрофы.
— Сыпной тиф, — сказал Теобальд. — В Кенсингтоне эпидемия.
— Он уже болел им, когда я уходил, и вы об этом знали и все равно постарались отделаться от меня!
— Дорогой мой, я был просто обязан иметь более опытную сиделку по этой самой причине.
Доктор Теобальд говорил таким примирительным тоном, что я сразу же вспомнил, какой он мошенник, и даже почувствовал какое-то смутное подозрение, не обманывает ли он меня.
— Вы уверены, что это брюшной тиф? — со злостью бросил я ему в лицо. — Вы уверены, что это не самоубийство или, может, вообще убийство?
Сейчас, когда я пишу это, я признаю, что в моих словах было мало смысла, они были сказаны в порыве горечи и диких подозрений, на доктора Теобальда они тоже произвели впечатление, он стоял передо мной весь ярко-красный — от тщательно уложенных волос до ослепительно белого воротничка.
— Ты хочешь, чтобы я выбросил тебя за дверь? — вскричал он, и я вынужден был сразу вспомнить, что пришел к Раффлсу как человек с улицы и, если бы не доктор Теобальд, мог бы таковым навсегда и остаться.
— Извините, — сломался я. — Он был ко мне так добр, я так к нему привязался. Не забывайте, мы ведь с ним были одного круга.
— Я и правда забыл, — ответил Теобальд, обрадовавшись моему изменившемуся тону, — и я прошу меня извинить за это. Тише! Несут. Я должен выпить, прежде чем мы отправимся, и вам советую.
На этот раз он не делал вид, что не пьет, и хватанул чего-то покрепче. Похоже, и я выпил что-то чересчур крепкое, потому что почти целый час после этого воспринимал все как сквозь какую-то милосердную дымку, хотя события были одними из самых печальных за всю мою жизнь. Я плохо соображал, что делаю. Помню, что оказался в экипаже и все удивлялся, почему он так медленно едет, а потом вдруг вспомнил, что случилось. Своим заторможенным состоянием, боюсь, я был больше обязан самому событию, чем выпивке. Мое следующее воспоминание: я заглядываю в открытую могилу, в страшном волнении стараясь собственными глазами прочесть имя. Конечно, это не было настоящее имя моего друга — это было имя, под которым он жил последние месяцы.
Я был оглушен чувством непостижимой утраты и не отрывал глаз от того, что заставляло меня постепенно осознавать случившееся, когда вдруг почувствовал шорох — и мимо меня пронесли ворох оранжерейных цветов, как огромные хлопья снега засыпавших то, от чего я не мог отвести взгляд. Я поднял глаза — рядом со мной стояла величественная фигура в глубоком трауре. Лицо было тщательно закрыто густой вуалью, но я стоял слишком близко, чтобы не узнать великолепную красавицу, известную миру под именем Жак Сайар. Я не испытывал к ней никакого сочувствия, наоборот — я весь кипел в смутной уверенности, что она каким-то образом виновата в этой смерти. Она была единственной женщиной, присутствовавшей на похоронах, и ее цветы были единственными цветами.
Печальная церемония закончилась, и Жак Сайар отбыла в карете, явно специально нанятой по этому случаю. Я наблюдал, как она отъехала, и тут заметил, что мой собственный извозчик в густом тумане подает мне знаки, и вспомнил, что я просил его меня подождать. Я уходил последним и уже повернулся спиной к могильщикам, исполнявшим последний долг, как почувствовал легкое прикосновение чьей-то твердой руки у себя на плече.
— Не хочу устраивать сцену на кладбище, — услышал я довольно приятный доверительный шепот. — Будьте добры, проследуйте в свой кеб и без шума отъезжайте.
— Да кто вы такой? — воскликнул я.
Теперь я вспомнил, что видел во время похорон какого-то человека, который маячил вокруг и которого я про себя принял за распорядителя от похоронного бюро. Он и правда так выглядел, и я был уверен, что это именно распорядитель.
— Мое имя вам ничего не скажет, но вы догадаетесь, откуда я, когда я скажу вам, что у меня в кармане ордер на ваш арест.
Вы можете не поверить, но я торжественно заявляю, что вряд ли испытывал когда-либо еще такое неистовое удовлетворение. Это был какой-то новый стимул, который поможет мне пережить мое горе, по крайней мере не будет невыносимо одинокого возвращения в уютный дом в Хэме. Как будто мне отрезали руку или ногу или кто-то так сильно ударил меня по лицу, что заставил забыть об ужасной потере. Не сказав ни слова, я влез в кеб, мой преследователь — за мной; перед тем как занять место, он сказал извозчику, куда ехать. Единственное, что я расслышал, было слово «станция», и я только подумал: неужели снова «Боу-Стрит»[3]? Последовавшие за этим слова моего спутника, скорее, тон, которым он их произнес, совсем лишили меня способности спокойно анализировать обстановку.
— Мистер Мэтьюрин! — сказал он. — Кто бы мог подумать, мистер Мэтьюрин!
— Ну и что? — спросил я.
— Вы думаете, мы не знаем, кто он такой?
— Ну и кто он? — вызывающе напирал я.
— Вы-то должны знать, ведь это из-за него вас посадили в прошлый раз. Тогда ему нравилось называть себя Раффлсом.
— Это его настоящее имя! — Я разозлился. — И он уж сколько лет как умер.
Мой спутник усмехнулся.
— Да я вам говорю, он на дне моря!
Я и сам не знаю, почему с таким жаром пустился защищать Раффлса, — какое это могло иметь для него теперь значение? Еще не вернувшись с похорон, я уже вынужден был вступиться за своего умершего друга, я готов был разрыдаться… Но тут мой спутник просто рассмеялся.
— Хотите, я еще кое-что скажу вам? — спросил он.
— Мне все равно.
— Его и в этой могиле нет. Он не мертвее нас с вами, и эти фиктивные похороны — его последний трюк.
Не уверен, смог бы я что-нибудь сказать, если бы попытался. Я и не пытался. Мне и не нужно было говорить. Я даже не спросил его, был ли он уверен настолько, насколько был уверен я. Мне все стало так ясно, как бывает с любой загадкой, когда к ней есть ответ. Тревоги доктора, его беспринципная продажность, симуляция заболевания, мое собственное увольнение — все встало на свое место, и даже последнее событие не могло омрачить моей радости по поводу самого главного, по сравнению с которым все остальное было лишь тусклым мерцанием рядом с ярким солнцем.
«Он жив! — ликовал я. — Остальное не имеет значения! Он жив!»
Наконец-то я сообразил спросить, поймали ли они и его тоже, хотя должен признать, меня не очень беспокоило, что я услышу в ответ. Я уже высчитывал, сколько каждый из нас может получить и сколько нам будет лет, когда мы освободимся. Но мой спутник сдвинул шляпу на затылок и близко склонился ко мне, чтобы я мог как следует разглядеть его лицо. И как вы уже догадываетесь, передо мной было лицо самого Раффлса, искусно загримированное (правда, хуже, чем его голос), хотя я, конечно, в момент узнал бы его, если бы с самого начала не чувствовал себя таким несчастным и повнимательнее разглядел бы его.
Жак Сайар сделала его жизнь невыносимой, и это был единственный выход. Раффлс купил доктора за тысячу франков, а тот по своей инициативе купил сиделку. Мне он по каким-то причинам не доверял и настаивал на моем увольнении как на необходимом условии его участия в заговоре. Подробности, по мере того как Раффлс рассказывал мне всю эту историю, были то забавными, то ужасными — все вперемешку. В какой-то период он действительно выпил так много лекарств, что, по его словам, «был совсем мертвым», но он оставил жесткие инструкции, что никто, кроме сиделки и его «верного доктора», не имеет права «и пальцем к нему прикоснуться» после его смерти. Раффлс совершенно определенно решил не посвящать меня в эту тайну, и, если бы не мое неуместное появление на похоронах (куда он пришел, чтобы насладиться финальной сценой) — я и тогда был, и сейчас остаюсь уверен, — он бы так и поступил. В качестве объяснения я услышал от него именно то, что и хотел, а в следующую минуту мы уже свернули на Прэд-стрит, Паддингтон.
— Мне послышалось, ты называл «Боу-Стрит»! — сказал я. — Мы едем прямо в Ричмонд?
