Виктор Дан - Легенда о Макаре
Гражданин В…, который работал при немцах начальником паспортного стола Ильичевского района, был повешен с надписью на груди: «Я выдавал паспорта партизанам». В районе завода Ильича была расстреляна депутат облисполкома тов. Ш…. Всего же в этом районе в первые дни оккупации было расстреляны и повешены только на глазах населения 71 человек.
Замучив и расстреляв сотни украинских граждан: украинцев и русских, немецко-фашистские разбойники в первые дни оккупации уничтожили буквально все еврейское население города. Это было совершено по заранее разработанному плану немецко-фашистских властей. 9 октября всему еврейскому населению было приказано одеть особые знаки, выбрать из своей среды старост и представить списки по районам.
12 октября им было предложено надеть все ценности, в том числе золотые зубы. 16 октября всех евреев города загнали в здание бывшей воинской казармы и 18 октября утром всех их расстреляли на агробазе за городом. Такая же участь постигла все цыганское население города….
В документе было несколько разделов. Михаила интересовал в основном первый раздел акта. Остальные касались разрушений промышленных объектов и угона молодежи в Германию.
В конце акта ответственность за злодеяния возлагалась на Вульфа и Бердичевского.
В документе Михаила насторожила одна странность. Не были указаны адреса членов комиссии. У военных только чин: подполковник, майор. Ни должности, ни номера части, ни рода войск. Не было списков казненных. Ведь у них могли быть родственники или знакомые. Вдруг он вспомнил Катунь и один документ с этим связанный. Не тот ли здесь случай.
Ветерану было за восемьдесят. Высокий костлявый старик был гладко выбрит. Еще густые седые волосы зачесаны на пробор. Было в нем что-то от английского аристократа, как их изображают в наших фильмах: удлиненное лицо, твидовый костюм, хоть и не новый, но еще весьма приличный, массивная трость с резной ручкой, достоинство и самоуважение в фигуре и движениях.
– Чем могу быть полезен? – спросил Панавин после взаимных приветствий и усаживания.
– Владислав Семенович, Вы когда-то подписали вот этот документ, – Михаил показал Панавину копию акта.
– Да! Тогда я возглавил городскую комсомольскую организацию и принял участие в работе комиссии по расследованию злодеяний фашистов в нашем городе.
– У меня есть несколько вопросов.
– Я отвечу на них в меру своей информированности, но сначала ответьте на мой вопрос. В связи с чем прокуратура занялась данным актом?
– Дело не в данном конкретном акте. Мы ищем свидетелей событий с октября 41-го по апрель 42-го года. Поступило заявления, где один из руководителей завода обвиняется в совершении преступлений во время немецкой оккупации. Кто-нибудь еще проживает в городе из тех, кто подписал акт?
– Насколько мне известно, я остался один. Остальные умерли или их следы затерялись почти сразу.
– В списке присутствуют несколько жен офицеров Красной Армии и два военных. Кто эти военные? Здесь только фамилия и чин: Вольфсон Вальдемар Маркович, подполковник, Дудель Савва Осипович, майор.
– Это были представители НКВД. Вальдемар Маркович возглавлял комиссию. Офицерские жены приехали с мужьями, офицерами НКВД, которые были назначены на постоянную работу в городе. Город только освободили, и нужно было срочно создать городскую власть. Собственно городская власть, партийная и комсомольская в том числе, была сформированы за неделю до освобождения города в Харькове.
– Это понятно! Непонятно зачем нужна была такая спешка с актом. Акт составлен на следующий день после освобождения города. Разве такая поспешность не есть профанация самой идеи регистрации преступлений фашистов. Для жертв приводятся только фамилии без имени и отчества, адреса проживания, списков родственников или свидетелей подтверждающих личности и обстоятельства преступления. Говорится о сотнях и тысячах жертв, а в акте всего одиннадцать фамилий. Нет указаний о месте захоронения. В любой момент тот же Бердичевский скажет, что комсомолец расстрелян за мародерство или ношение оружия, то есть грубо нарушил закон военного времени. У него тоже будут свидетели и так далее.
– Так для этого нужно много времени. И вообще я не понял Вашу позицию. Вы что, оправдываете преступления фашистов?
– Глупости! Я доказываю профессиональную несостоятельность тех, кто руководил работой комиссии. С юридической точки зрения документ не выдерживает никакой критики. Любой нормальный суд, даже на Нюрнбергском процессе, не принял бы этот документ в качестве свидетельства преступлений. Зачем он был составлен?
– Как зачем? Разве преступников не нужно было наказать, если бы их поймали. Будущий Нюрнбергский процесс никто не мог даже вообразить тогда.
– У меня есть подозрения, что акт составлен ради первых нескольких абзацев первого раздела. НКВД снимало с себя ответственность за убийство 28 человек без суда и следствия. А мучили их они, чтобы вырвать признание.
– Это клевета на наши органы. Сейчас все языки распустили.
– Я не хочу Вас оскорблять, но все что вы говорите следствие некомпетентности, замешанной на тупом фанатизме. Вы знаете указание наркома Меркулова от 23 июня 1941 года о вывозе арестованных, числящихся за НКГБ, НКВД, судом и прокуратурой. Там предлагается местным органам по их усмотрению расстреливать заключенных, причем с примечанием, что заключенный сознался или нет. Вы бы решились расстрелять человека, вина которого не доказана и он не сознается.
– Грязная клевета.
– Пожалуйста, прочитайте документ, – Михаил передал Панавину копию указания Меркулова.
У Панавина дрожали губы и руки, когда он читал этот короткий, всего три пункта и одна страница, документ, означающий смерть для многих тысяч арестованных только по подозрению, доносу или социальным признакам родителей.
– Прочитали?
– Не верю!
– Подлинность документа подтверждена КГБ в 1967 году, указано место хранения оригинала. Можете сами сделать запрос и убедиться. А теперь скажите, зачем немцам истязать узников НКВД, своих потенциальных сторонников и помощников?
– Прочитайте внимательно акт. Они схватили первых попавшихся людей, чтобы очернить наши органы. И вы, фальшивые демократы, вместе с ними растоптали не только наши идеи, но и нашу жизнь.
– Ее растоптали ваши вожди и вы сами тупой покорностью и забвением совести ради карьеры и подачек. Но я не собираюсь Вам читать мораль и перевоспитывать. Мне нужно разобраться в преступлении военного времени. Это как раз то, на что направлен ваш пафос. Для этого я Вас и пригласил. Вы должны вспомнить судебные процессы над бывшими полицаями. Мне нужны не столько документы, сколько живые свидетели. Как Вы уже убедились, я не очень доверяю документам того времени.
– Я отказываюсь с Вами сотрудничать.
– Ваше право. Вы свободны. Если надумаете, то найдете меня здесь или через секретаря городского прокурора.
Копия указания Меркулова осталась на столе:
Панавин не ожидал такой реакции следователя. Он приготовился героически противостоять давлению этого недоросля от юриспруденции. После секундной растерянности он поднялся и, не прощаясь, степенно покинул рабочую комнату Михаила.
Михаил был недоволен собой. Напрасно он сорвался на эту бесплодную дискуссию. Этот человек, как и многие другие, никогда не согласится с мыслью, что отдал свою жизнь впустую, надувая пузырь из псевдонаучной политической жвачки. Но Михаилу захотелось припереть его к стене и поколебать показной фанатизм, игру в верность идеям партии вопреки всем фактам. Пусть он потеряет время, но это не беда – в расследовании намечалась пауза. Поиски новых свидетелей могут занять неопределенный срок. Нужно написать запрос в архивы. Многие материалы НКВД рассекречены и доступны. Время до обеда Михаил потратил на формулировку запроса. Он помнил рекомендацию Манюни. Поленишься, получишь «пшик».
Экскурс в историю
После обеда Михаил был приятно удивлен. Панавин возвратился.
– Нашел дневник, который я вел в 43 – 45 годы. В 44-м я был общественным обвинителем, когда судили полицая из села Лебединское.
Михаил даже подскочил на стуле.
– Село Лебединское? Вы не ошиблись?
– Какая может быть ошибка?! Можно дело поднять.
– Поднять дело, долгая история. Оно в Москве. Что сохранилось в ваших записях?
Панавин открыл дневник, больше похожий на амбарную книгу, на закладке. Это собственно и была довоенная амбарная книга, приспособленная под дневник.
Он водрузил на нос очки с толстыми стеклами и прочитал: «Шкиль Иван Гаврилович, бывший кулак, служил полицаем в селе Лебединское с декабря 41-го по август 43-го. В декабре задержан в Дебальцево при попытке устроиться на шахту».
