Фредерик Дар - Грузовой лифт
— А вы?
— Случилось так, что Люсьенна родилась через шесть месяцев после нашей свадьбы и семь — после моей первой встречи с Жеромом. Это был самый прекрасный ребенок, когда-либо родившийся, не похожий на остальных. Словно инкубаторский… — добавила она с горьким юмором.
Ее история оказалась столь же классической, но только гораздо менее романтичной. Она тяжело вздохнула.
— В обществе с такими вещами не шутят!
— Развод?
— В католических кругах не разводятся.
— А вы… гм… не предупредили жениха, что ждете…
— Нет, я не… Ну как мне объяснить вам все эти мерзости?!
Ничего я уже не ждала. До Жерома было несколько… О! Будем терпимы: несколько историй. Я же говорю вам, что все это мерзко.
— А дальше?
— Дальше драма — разрыв с семьей, а затем — неприязнь. Слово, так быстро найденное моим мужем. Поначалу он заводил любовниц.
Потом у него осталась только одна, и моя жизнь превратилась в Голгофу. Практически я его больше не вижу. Он приходит сюда только по делам. Если поднимается к нам, то лишь затем, чтобы дать Люсьенне пощечину. Со мной ведет себя как с проституткой.
Она плеснула в мой стакан довольно много коньяка, себе налила шерри.
— Странная рождественская ночь, не правда ли? — продолжила она. — Мы встретились лишь час назад, я не знаю, как вас зовут, а вы знаете лишь имя моего мужа, и между тем мы рассказали друг другу всю жизнь.
— Извините меня, мадам. Меня зовут…
Она быстро протянула ладонь к моим губам:
— Нет, я прошу вас, не называйте себя. Так гораздо лучше. У нас есть еще время… Сейчас я хочу попросить вас об одной услуге…
— Все, что вы пожелаете.
— Пойдемте куда-нибудь! Девочка спит, и, как всегда, крепко.
Я могу позволить себе оставить ее одну на час другой. Мне так хотелось бы прогуляться под руку с каким-нибудь мужчиной.
— С каким-нибудь мужчиной? — выдохнул я. Последовал взрыв эмоций.
— О, мой Бог! Да это же вопрос ревнивца! Вот видите, может быть, сейчас мне именно этого больше всего и не хватает: ревности.
Она хотела добавить «какого-нибудь мужчины», но вовремя остановилась и рассмеялась.
— Вы идете?
Она взяла мой стакан, который я поставил на камин, и переставила на нижнюю полку бара. Я подумал, что, наверное, эта женщина педантична.
Она выключила свет сначала в салоне, затем и в вестибюле.
Вновь была темная площадка лестницы.
— Уже два дня, как перегорела лампочка, — сказала она.
Она взяла меня за руку и открыла дверь грузового лифта. Пока мы спускались вниз, она не выпускала мою руку. Мне очень нравилось это странное ощущение поглощения в опускающемся лифте.
Улицы затихли. Небо было светлым, и благодаря морозу ночь сияла, словно полированный металл. В магазинах потушили свет.
Иногда празднующие группами выходили на перекресток, надрывно хохоча. Я и она — мы шли под руку короткими нервными шагами по пустынным улицам, которые сейчас казались огромными. Светящийся циферблат часов на одном из перекрестков показывал без двадцати двенадцать. Мы прошли мимо пьяного нищего, который попросил у меня денег.
— Скажите, а вы верите в то, что рождественская ночь отличается от всех остальных? — спросила она.
— Конечно, потому что люди однажды решили, что так должно быть.
— Вы не верите в это?
— Это зависит от того дня, в котором я живу. Я полная противоположность другим: когда я счастлив — я верю.
— А сейчас вы верите?
— Да.
Она сжала мою руку. Я чувствовал, как ее женское тепло передается мне. С тех пор, как мы шли вот так, соприкасаясь бедрами, мне страстно хотелось овладеть этой женщиной. Иногда я чувствовал, как она вздрагивает.
— Вам холодно?
— Немного.
— Если хотите, давайте зайдем в бар?
— Мне не хочется видеть людей…
Вдруг меня поразило все происходящее. Мысленно я вознесся и представил свой квартал макетом. У этой женщины была своя квартира со спящей внутри девочкой, у меня — своя, мрачная и унылая… И эти холодные улицы, по которым мы шли как сомнамбулы.
Внезапно она остановилась.
— Мне бы хотелось, чтобы вы отвели меня к себе! Я даже не успел удивиться.
— Я не смею.
— Почему?
— Это мрачное место, и к тому же там давно никто не живет.
— Какая разница. Я хотела бы понять.
— Понять?
— Вам это неприятно?
— Мне просто неловко, но если вы так хотите…
И мы пошли по моей улице. Она была очень заурядной и освещена гораздо хуже, чем соседние улицы. Вдоль противоположного тротуара, словно направляясь куда-то, бежал пес. Иногда он останавливался с серьезным видом, чтобы обнюхать стену.
— Ну вот, — сказал я, останавливаясь у своего дома.
Облупившийся фасад напоминал плохо заживший ожог. Дверь была открыта, и коварный сквозняк выносил из парадного отвратительные запахи. Я стал на ощупь искать выключатель. За время долгого отсутствия я потерял автоматизм, выработанный за двадцать лет.
— Нет, не надо включать, — попросила она. — Так гораздо таинственнее.
Мы поднялись по деревянной лестнице, покрытой ковриком лишь до второго этажа. В середине коврик совершенно протерся. Дальше мы затопали по деревянным ступенькам, и каждый шаг гулко отдавался. Поручни слегка прилипали к рукам, и я стыдился этого, как и резкого запаха одеколона, от которого щипало в носу.
Раньше, когда мне приходилось открывать дверь в темноте, я с безукоризненной точностью попадал ключом в замок с первого раза.
Но в этот вечер мне понадобилось по меньшей мере минуты две.
Желтая люстра освещала вестибюль. Она висела на плетеном шнуре, на конце которого были любимые пауками кисточки. Обои сильно попортились от влаги.
— Никто не ухаживал за вашей квартирой после смерти матери?
— Нет, консьержка, но, как видите, очень плохо. Я проводил ее в гостиную.
— Осколки жизни, — пошутил я, показывая на бедную мебель, на медное кашпо, вышитые скатерти, сетчатые шторы, абажуры, отделанные четками, омерзительные лубочные картинки.
Она ничего не ответила. Я указал ей на овальный стол, на котором возвышалась бронзовая статуя — гордость моей матери: атлет с буграми мускулов пытался поставить на место колесо телеги. Это колесо было просто смешным, и атлет тоже был смешон, потому что слишком усердствовал.
— Ну вот, — начал я, — за этим столом я делал уроки, потому что обычно мы ели на кухне. В течение долгих летя считал это все хорошим тоном. А потом, когда прозрел, мне стало стыдно, но все равно я любил эту обстановку — только здесь я чувствовал себя в безопасности.
У нее на глазах выступили слезы. Я провел ее в комнату, где умерла моя мать. Мне нечего было объяснять, она поняла все сама.
Она долго рассматривала это скорбное помещение, в котором я безуспешно пытался обнаружить тень родного мне человека.
Потом она потащила меня в мою комнату.
— Вы будете и дальше жить здесь?
— Не знаю.
— У вас нет никаких планов?
— Я думаю уехать отсюда. Только сначала хочу попробовать пожить тут немного. Это из-за мамы, понимаете? Она умерла здесь в мое отсутствие совсем одна. И теперь я хочу пожить в одиночестве, отдавая ей последний долг.
Мой голос сломался, а я думал, что он окреп навсегда. Я прислонился лбом к стене и со всей силой прижал кулаки к глазам.
За стеной у соседа радио играло «Вновь увидеть Сорренто».
Женщина положила руки мне на плечи, и прижалась головой к моей голове.
— И все же, скажите мне, как вас зовут, — прошептала она.
3. ПРОГУЛКА
Она села на мою кровать и повторила вполголоса: «Альбер, Альбер…»
Глядя на нее, сидящую в распахнутом манто на моей постели, я подумал, что она первая женщина, которая проникла в мою комнату; кажется, я покраснел.
— Вы странным образом похожи на женщину, которую я любил.
— Правда?
— Может быть, неприлично с моей стороны говорить вам сейчас об этом.
Она сделала жест, словно говоря — какое это имеет значение.
— Какая она была? — спросила мадам Драве.
— Я же говорю — такая, как вы, вот только, может быть, немного выше ростом и волосы светлее. У нее был такой же овал лица, такие же напряженные и задумчивые глаза.
— Вы обратили на меня внимание из-за того, что я на нее похожа?
— Нет.
— Вы все еще любите ее?
Вопрос смутил меня. После смерти Анны я никогда не думал об этом.
— Каким бы сильным ни было чувство к умершему человеку, его нельзя назвать любовью.
Я опустился на колени, на жалкий невзрачный коврик, и обхватил ее ноги своими горячими руками, а ее длинная изящная рука потянулась к моему лицу с нежной грустной лаской.
— Вы на всю свою жизнь останетесь маленьким диким мальчишкой, Альбер!
— Почему?
— Не знаю, мне так кажется.
Я взял ее руку и поднес к губам. У нее была нежная, шелковистая и удивительно теплая кожа.
