Фредерик Форсайт - Призрак Манхэттена
Двое шустрил по имени Фредерик Томпсон и Ски Данди горели желанием открыть третий, еще больший, парк развлечений. Первый был инженер-пьяница, второй – заикающийся финансист, а их жажда наличности была так велика, что они уже увязли в долгах с банками гораздо глубже, нежели на самом деле могли себе позволить. Дариус по моему распоряжению учредил «подставную компанию» – компанию, предоставляющую ссуды под 0 %. Взамен Корпорация Е.М. потребовала 10 % со сборов Луна Парка за 10 лет. Они согласились. У них не было выбора; или это – или банкротство с наполовину незаконченным парком развлечений. 2 мая 1903 года парк открылся. В 9 часов утра Томпсон и Данди обанкротились. На закате они уже погасили все свои долги – кроме долга мне. В течение первых четырёх месяцев благодаря Луна-парку было заработано 5 миллионов долларов. Эта сумма увеличивалась на миллион долларов каждый месяц, и по-прежнему увеличивается. К тому времени мы переехали на Манхэттен.
Я поселился в скромном доме из коричневого камня, большую часть времени я оставался дома, так как клоунская маскировка здесь была бесполезна. Дариус стал участником Фондовой Биржи – вместо меня – и следовал всем моим указаниям, в то время как я внимательно вчитывался в отчёты корпораций, а также внимательно изучал информацию о новых выпусках акций. Вскоре стало ясно, что в этой удивительной стране всё было на подъёме. Новые идеи, если их искусно преподносили, немедленно принимались. Экономический рост шёл бешеными темпами, и всё дальше и дальше на запад. Благодаря новым областям промышленности возрастал спрос на сырьё, а также на корабли и железные дороги для доставки и перевозки этих материалов на ожидающие их рынки.
В течение многих лет я жил на Кони-Айленде, на который устремлялись эмигранты из всех стран Востока и Запада, и их количество уже достигало миллиона. Нижний Ист-Сайд, расположенный практически под уступом моей террасы, с которой я сейчас смотрю вниз, был и остался огромным котлом, в котором варились представители всех возможных рас и верований, живущие бок о бок в страшной бедности, погрязшие в насилии, пороке и преступности. А всего лишь в пределах одной мили находятся особняки богачей с их машинами и их драгоценной Оперой.
К 1903 году, после нескольких неудач, я наконец-то освоил все сложности и превратности фондового рынка, а также понял, как такие гиганты вроде Пьерпонта Моргана сделали свои состояния. Так же, как и они, я стал заниматься углём в Западной Виржинии, сталью в Питтсбурге, железными дорогами, ведущими в Техас, доставками товаров от Саванны через Балтимор в Бостон, серебром в Нью-Мексико и недвижимостью по всему Манхэттену. Но я был усердней, чем они, так как поклонялся только одному истинному Божеству, к которому приучил меня Дариус, ибо имя этому богу было Мамона, бог золота, не позволяющий милосердия, отзывчивости, сострадания и угрызений совести. Нет такой вдовы, ребенка или бедняка, которых нельзя было бы раздавить ради нескольких зернышек этого металла, которые так угодны своему господину. С золотом приходит власть, а с властью – ещё больше золота, и всё это движется по одному славному замкнутому кругу, с помощью которого можно завоевать мир.
По всем пунктам я есть и остаюсь выше Дариуса и его хозяином. По всем, за исключением одного – не было ещё на этой планете человека более холодного или жестокого. Существа с более мертвой душой. В этом он обошёл меня. И всё же у него была своя слабость. Всего лишь одна. Одним вечером, заинтересованный его редкими отлучками, я проследил за ним. Он пошёл в таверну мавританского квартала и там курил гашиш, пока не впал в некое подобие транса. Казалось, это было его единственной слабостью. Когда-то я думал, что он может быть мне другом, но уже давно мне ясно, что у него есть лишь один друг; его поклонение золоту поглощает все его дни и ночи, и он остаётся верным мне только потому, что я имею доступ к его неограниченному количеству.
К 1903 году у меня было достаточно средств, чтобы заняться возведением самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке – E. M. Tower на свободной площадке на Парк-Роу. В 1904 году строительство было закончено: сорок этажей стали, бетона, гранита и стекла. Настоящая красота заключается в том, что 37 этажей подо мной сдаются в аренду, и они уже оплачены, а цена удвоилась, ещё один этаж предназначен для служащих корпорации, связанных с рынками телеграфными аппаратами, этаж выше – это наполовину апартаменты Дариуса, а наполовину Зал собраний Совета Директоров корпорации; а над ними всеми – мой собственный пентхаус с террасой, царящей над всем, что я могу видеть, и в то же время гарантирующей мне невидимость.
Итак… моя клетка на колёсах, мои мрачные подземелья стали «орлиным гнездом» в небе, замком на неприступной скале, где я могу ходить без маски, и нет никого, кто мог бы увидеть моё лицо, кроме пролетающих чаек и ветра, дующего с юга. Именно отсюда я могу видеть наконец-то законченную и сияющую крышу моего единственного каприза, мой единственный проект, который не нацелен на получение больших денег, а лишь для мести.
Далеко на Западной 34-й улице стоит завершенная Манхэттенская Опера, соперница, которая рассорит снобов Метрополитен. Когда я приехал сюда, я хотел вновь посещать оперу, но, конечно, мне нужна была хорошо защищённая от взглядов ложа с плотными занавесами. Тамошний комитет, возглавляемый миссис Астор и её старыми каргами из высшего общества – чёртовы «Четыре Сотни», – потребовал, чтобы я лично явился на собеседование. Конечно, это было невозможно. Я послал Дариуса, но они отказались принять его, желая моего личного присутствия и встречи лицом к лицу. За это оскорбление они ещё заплатят. Так как я нашёл другого отвергнутого любителя оперы. Оскара Хаммерштейна, который уже раз открывал Оперу, но не преуспел в этом, а в настоящее время строил и финансировал новую. Я стал его невидимым партнером. Она откроется в декабре и утрёт нос Мет. Денег я не пожалею. Звездой будет великий Бончи, но, что важнее, сама Мелба, да, Мелба, приедет и будет петь. Даже сейчас Хаммерштейн находится в «Гранд Отеле» Гарнье на бульваре Капуцинок в Париже, тратя мои деньги, чтобы привезти её в Нью-Йорк.
Беспрецедентная ловкость. Я заставлю этих снобов, Вандербильтов, Рокфеллеров, Уитни, Гольдов, Асторов и Морганов ползать на карачках, прежде чем они услышат великую Мелбу. Что касается остальных, то я просто настороже и презираю их. А ещё я оглядываюсь назад. Жизнь, полная боли и отторжения, страха и ненависти: вашей ко мне и моей к вам. Только один человек был ко мне добр, вызволил меня из клетки и привёл в подвал, а затем и на корабль, в то время как остальные только охотились на меня как на загнанную лису, этот человек был мне как мать, которой у меня почти что не было, и которую я едва знал.
И была ещё одна, которую я любил, и которая не могла любить меня. Ты за это презираешь меня, Род Человеческий? За то, что я не смог заставить женщину полюбить меня как мужчину? Но был один момент, один короткий миг, подобный Честертоновским долгим годам «один далёкий огненный час и нежность», когда я подумал, что могу быть любим… Пепел, угли… и ничего. Этому не бывать. Никогда. Поэтому может быть только любовь и преданность господину, который меня никогда не подводит. И ему я буду поклоняться всю мою жизнь.
3
Отчаяние Армана Дюфора
Бродвей, Нью-Йорк, октябрь 1906
Я ненавижу этот город. Мне не следовало приезжать. Зачем я сюда приехал? Всё из-за желания женщины, умирающей в Париже, которая, насколько я знаю, возможно давно уже тронулась умом. И, конечно, из-за замшевой сумочки с наполеондорами. Но даже их мне, наверное, не следовало брать.
Где он, этот человек, которому я должен передать письмо – в этом же нет никакого смысла. Всё, что отец Себастьян мог рассказать мне, так это то, что этот человек ужасно уродлив, и поэтому его легко заметить. Но дело обстоит совсем наоборот – он невидимка.
С каждым днём я всё более убеждаюсь, что он так и не добрался сюда. Без сомнения, ему было отказано во въезде эмиграционными службами на Эллис-Айленде. Я туда ездил – что там был за хаос! Казалось, что все нищие и неимущие съезжаются в эту страну, и большинство из них так и остаются в этом ужасном городе. Я никогда ещё не видел столько голытьбы: колонны бедно одетых беженцев, от которых несло, которые кишели вшами благодаря путешествию в вонючих трюмах, сжимающих в руках коробки с их драгоценными пожитками, пополняли эту нескончаемую шеренгу, вселялись в мрачные дома на этом безнадёжном острове. А над ними всеми возвышается статуя с другого острова, которую мы подарили им – Леди с Факелом. Нам надо было сказать Бартольди, чтобы он оставил эту проклятую статую во Франции и подарил янки что-нибудь другое. Хороший набор словарей Ларусса, возможно, чтобы они научились цивилизованному языку. Но нет, дёрнуло нас подарить им нечто символическое! Теперь они превратили её в магнит для любого несчастного в Европе и вне её пределов, чтобы все они стекались сюда в поисках лучшей жизни. Quelle blague! Эти янки ненормальные. Как они собираются создать нацию, пуская в страну таких людей? Отвергнутые приезжают из каждой страны, от Бэнтри Бей до Брест-Литовска, от Тронхейма до Таормины. Чего они ждут? Они думают создать богатую и могущественную нацию за один день из этого сброда?
