Джорджо де Кирико - Гебдомерос
В прозрачном осеннем небе, как белые изваяния, плыли огромные облака;[11] в центре каждого в позе в высшей степени величественной восседал бескрылый гений; в это время на балкон своего загородного дома выходил исследователь; покинув свою комнату со стенами, увешанными шкурами и фотографиями, изображавшими темные суда, кажущиеся чернильными пятнами на сверкающих белизной ледяных торосах, исследователь в задумчивости принимался разглядывать расположившихся на облаках бескрылых гениев; в его представлении возникали образы несчастных полярных медведей,[12] цепляющихся за дрейфующие айсберги, и его глаза наполнялись слезами; он вспоминал свои собственные путешествия, стоянки среди снегов, неспешное трудное плавание в холодных морях Севера. «Дай мне твои холодные моря, я согрею их в своих». Слава милости богов! Ибо их два! Да, их два божества: Нептун белый и Нептун черный, иначе говоря, бог Севера и бог Юга; и с этими словами черный простирал к своему белому коллеге обвитые водорослями руки. Гебдомерос давно пришел к заключению, что черная раса благороднее прочих, что, в определенном смысле, именно ее представители обладают наиболее великодушным сердцем и чувствительной душой. Он был знаком с некоторыми негритянскими живописцами, один из них на очередной официальной выставке привлек его внимание картиной, которая называлась «Кавказ и Голгофа». Смысл ее не совсем был ясен, но уравновешенная композиция работы послужила основанием для присуждения ей серебряной медали. Годом раньше этот же негритянский художник снискал уважительные отзывы картиной под названием «На месте преступления». Вместо банальной сцены супружеской неверности он изобразил маленькую собачку породы грифон, застигнувшую врасплох двух воробьев, клюющих с накрытого в саду стола вишни, предназначенные для хозяйского завтрака. Что касается «Кавказа и Голгофы», то здесь художник изобразил широкую пыльную дорогу, идущую вдоль скалы, столь невысокой, что простой кирки было бы достаточно, чтобы снести ее; всю скалу бороздили трещины, подобные морщинам, которыми Хронос покрывает лица старцев.[13] Вокруг воздвигнутых на ней трех крестов расположились римские легионеры с надменными лицами, в латных ошейниках, плотно облегающих их двойные подбородки; были здесь и растрепанные заплаканные женщины, и устанавливающие лестницу мужчины в трико; а внизу, у края дороги, был изображен Гебдомерос; сидя на камне в позе Ренана из известной картины Андре Брюйе «Ренан перед Парфеноном»,[14] он в раздумье глядел вдаль, на заводской пейзаж с дымящимися трубами. «Мысль художника трудна для понимания» – этими словами начиналась статья в одной из ведущих столичных газет, которую знаменитый критик Стефано Спартали посвятил негритянскому живописцу. По поводу этой живописи написано было немало статей и исследований, однако она для всех оставалась загадкой. Когда же Гебдомероса, как друга художника, просили разъяснить ее смысл, тот отвечал, что он знает не более остальных, кроме того, вообще считает бестактным просить автора открыть тайну своей работы. Ему всегда нравилось в отношениях с людьми проявлять особый такт; полагая такт одной из основных человеческих добродетелей, он никак не мог позволить своим друзьям и знакомым предположить, что лишен ее.
В остальном жизнь Гебдомероса протекала монотонно. Вставал он рано утром, как правило разбуженный шумом, смехом и разговорами обитателей дома, поскольку окна его комнаты выходили во двор. Едва проснувшись, поднимался и шел к окну открыть ставни; из окна же видна была та часть дома, что находилась напротив корпуса, в котором он снял комнату; зрелище, представавшее его взору, всегда было одним и тем же: перед окнами кухни прислуга чистила щетками одежду, а прямо напротив его окна некий артиллерист, денщик полковника, каждое утро складывал брюки своего начальника, предварительно почистив их ветошью, смоченной бензином. Этот вояка усердно ухаживал за домработницей, и, когда Гебдомерос, растрепанный и полусонный, появлялся в окне, оба встречали его насмешливыми взглядами. В отсутствие же денщика полковника служанка, хорошо сложенная, яркая блондинка, прозванная одним из друзей Гебдомероса стрекозой, была со своим соседом значительно любезнее. Озабоченный и задумчивый вид Гебдомероса вызывал у нее интерес, и иной раз, увидев его в окне, она обращалась к нему с вопросом, не испытывает ли он тоски по родным местам; однако Гебдомерос на такие вопросы отвечал, как правило, уклончиво. Симпатия молодой служанки к соседу росла с каждым днем, и ей даже казалось, что это чувство может перерасти в любовь, однако неожиданное событие одним ударом разрушило ее самые дорогие мечты и иллюзии. Однажды после полудня, ближе к концу прекрасного апрельского дня, девушка, стоя на кухне у окна, чистила серебряный чайник; она была одна, думала о Гебдомеросе и в этот момент увидела его выходящим во двор с тремя друзьями. Один из них, заметив в углу двора старый ботинок с оторванной подошвой, задумал изменить местоположение этой обувки умелым ударом ноги; Гебдомерос тут же, спешно, но аккуратно сложив на ближайшем подоконнике шляпу, трость и пальто, с энтузиазмом принялся гонять перед собой старый башмак; четыре друга, таким образом, сымпровизировали во дворе дома футбольный матч; Гебдомерос же был возбужден и разгорячен больше других, полностью утратив свой унылый и задумчивый вид, он прыгал, как дикарь, и издавал радостный вопль каждый раз, когда, коснувшись ногой старого ботинка, посылал его над головами своих друзей, которые с сумасшедшими криками и смехом пытались уклониться от удара. С неприятным чувством юная домработница закрыла окно, поставила недочищенный чайник на кухонный стол и, усталая и разочарованная, плюхнулась на табуретку: «А я-то, – подумала она с грустью, – я-то решила, что по крайней мере он не такой, как все».
Иной раз по воскресеньям, прежде чем шум соседей окончательно лишал Гебдомероса сна, последние минуты его отдыха баюкала нежнейшая мелодия; эта мелодия доносилась из сиротского приюта, и каждый раз он погружался в черную меланхолию, к которой примешивалось чувство стыда; тогда он вспоминал, что в детстве испытывал такую же тоску и такой же стыд, когда слушал чириканье воробьев, слетавшихся на закате к высокому дереву в саду на ночлег.
Он полагал, что причиной и тоски, и стыда было то обстоятельство, что как в чириканье воробьев, так и в пении сироток ему слышался упрек в недостатке искренности; и тогда, чтобы отвлечься, он отправлялся в длительные прогулки по окрестностям; издали его приветствовал звон деревенских колоколов; обнаженные сухопарые юноши плескались в чистой холодной воде, а рядом с пляжем на метровой глубине едва шевелились трупы пиратов, как шевелятся в воде даже при полном штиле водоросли.
Переправа через озеро, необъятное, как океан, где временами бушевали страшные бури, хоть к оглушала Гебдомероса, но все же не давала ему возможности забыть о загородном доме генерала, главы большого, шумного семейства. Бессонными ночами, лежа в своей комнате на первом этаже, он рассматривал потолок, слабо освещаемый проникающим извне светом; время от времени по потолку скользила тень; она двигалась торопливо, но осмотрительно, напоминая то сдвигающиеся и раздвигающиеся ножки огромного циркуля, то катящийся по дорожке трипод.[15] Он подумал о ворах и бродягах, для которых пределом мечтаний были металлические садовые столики со скамейками, и тогда, вскочив с постели, в одной рубашке, босой, словно осужденный на казнь отцеубийца, он шел к двери и, придерживая ее одной рукой, поскольку другой сжимал охотничье ружье, выглядывал наружу: никого и ничего; полное ночное безлюдье, летняя ночь безлунная, но нежная, ясная, торжественная; он слушал далекое эхо водопадов, устремляющихся вниз с тех высоких гор, чьи массивы кое-где были искромсаны и изуродованы добычей мрамора жадными до великих скульптурных творений людьми; эхо водопадов растворялось внизу, в глубоких лощинах, скрывающихся под тенью вековых платанов. «Очевидно, какая-нибудь бродячая собака сыграла со мной такую шутку», – решал он и вновь укладывался, предварительно вынув из ружья патроны и поставив его в угол комнаты. Но на этот раз это была уже не та комната – убежище усталого путешественника; все генеральское семейство, стоя вокруг овального стола, в спешке доедало рис с перцем, держа тарелки левой рукой почти под подбородком, как поступают парикмахеры с фарфоровыми тазиками, когда проходятся сырыми квасцами по свежевыбритым щекам своих клиентов. Дети, уже поужинавшие вместе с гувернерами за отдельным столом, теперь развлекались в саду. Они целились из своих карабинов, полученных в подарок к последнему Рождеству, по первым, появившимся в сумерках и кружащим, как пьяные птицы, летучим мышам; несколько секунд спустя раздались выстрелы; дыма не было, но сквозь открытые окна в комнату проник едкий запах пороха. Кроме того, тот глава семейства, тот генерал стал жертвой своей любви к картам. В уснувшей гостинице он до зари бодрствовал в компании жалких шулеров, а те раздели его до нитки, и день спустя пришлось испытать унижение, закладывая в ломбард серебро и прочие фамильные ценности и занимая деньги у прислуги. Ночь еще не спустилась. Длинные праздничные поезда, освещенные, словно театры на колесах, увозили надежды вниз, туда, к зачарованному заливу, омываемому с одной стороны светом полной луны, с другой – зенитными фонарями сооруженных на морском берегу огромных гостиниц; там, где царил лишь мягкий свет луны, очертания берега окутывало нежное облако; серо-сиреневая пелена спускалась с неба на воду, по которой, как во сне, блуждали многочисленные лодки; сидящие в них молодые, прекрасные, светловолосые крестьянки со стянутой жилеткой красного бархата грудью и обнаженными руками, гребли медленно и ритмично; к носу каждой лодки наискось прикреплен был сноп спелых колосьев, изящно перевязанных лентой; это был рай, рай на земле. Люди, за исключением, естественно, Гебдомероса, в этом сомневались, поскольку, с другой стороны, это был праздник; simun, разгул театров и ресторанов под открытым небом; к ацетиленовым фонарям роями слетались, рискуя подпалить свои крылышки, ночные бабочки. Жирные банкиры, побагровевшие от сверхобильной трапезы и принятия чрезмерного количества алкогольных напитков, устраивали отвратительные сцены, выговаривая старшим официантам, а те, смертельно бледные от страха, внимательно выслушивали их; банкиры угрожали положить конец их карьере, обречь на нищету, полностью уничтожить. Никто не торопился расходиться, возвращаться в великолепные виллы, разместившиеся среди руин, где, как крошечные молнии, мелькали среди древних камней бессмертные ящерицы;[16] все было как в те времена, когда под сводами цветущих беседок и искусственных гротов раздавался призыв подслеповатого, неуклюжего человека, который никогда не знал, куда деть ту злосчастную трость, что была потеряна, но вскоре найдена в каналах Венеции. «Светония! Светония!» Но это было всего лишь эхо воспоминаний. Банкиров ждали жены официантов; они должны были проявить терпение, чтобы с окончанием праздника, который часто продолжался до первых признаков зари, возобновить свою мольбу о спасении мужей; они предлагали банкирам безвозмездно поработать на их землях в качестве впряженной в плуг скотины; уверяли, что готовы в летний зной собирать коноплю на заболоченных землях, стоя в жидкой грязи, с икрами и ляжками, искусанными вооруженными, жадными до крови жалами-хоботками гигантских комаров. Их тоскливые причитания часто длились до восхода солнца, до того момента, пока прекрасный огненный диск, совершив свое триумфальное восхождение над близлежащими холмами, не начинал золотить фронтоны миниатюрных, похожих на огромные игрушки храмов и не окрашивал целомудренно розовым цветом установленные на невысоких пьедесталах статуи. Жизнь пробуждалась повсюду; она загнала черных демонов, озверевших от бессонницы и пресыщенности, в их могильные склепы; она заставила радостно запеть трудолюбивых, встающих ни свет ни заря кузнецов и загрохотать трясущиеся по грубо вымощенной дороге деревенские повозки, до отказа набитые репой и морковью. Защищать город силами его слабых и чувствительных жителей, голыми руками сопротивляться нашествию жестоких непрошеных гостей, с оружием в руках сошедших с кораблей, прикрывающих их огнем, было бы чистым безумием. Гебдомерос догадывался о бессмысленности подобного жеста; проявление героизма ни к чему бы не привело. Сопроводив друзей и приятелей в безопасное место, снабдив их достаточной суммой денег, он направился к заросшему влажным лесом склону горы с намерением восстановить силы и вернуть утраченные надежды.
