Анатолий Ромов - При невыясненных обстоятельствах
Внизу плавно приближалась земля. Если прижаться лбом к самому иллюминатору, можно увидеть край моря. Земля совсем уже близко. Южная весенняя земля, деревья с зелеными листочками, домики.
Сойдя с автобуса «Экспресс» в центре города, у городского транспортного бюро, Ровнин вдохнул полной грудью. Половина десятого. Да, он знал это ощущение южного города, в который попадаешь зимой из Москвы.
Дом двадцать один на южинской Средне-Садовой, в котором ему предстояло жить, оказался девятиэтажным, блочным, с четырьмя подъездами. На трамвае от центра до него было двадцать минут. Подъезды дома выходили во двор, вдоль всей стены со стороны двора тянулся широкий, метров до десяти шириной, палисадник с густо засаженными клумбами и низкими кустами акаций. По улице мимо дома проходила трамвайная линия; остановка была недалеко, метрах в двухстах. Сойдя на этой остановке и отыскав свой подъезд, Ровнин поднялся на лифте на четвертый этаж. Открыл дверь с табличкой «84», заметив при этом, что ключ входит с трудом, а замок скрипит. Вошел. Огляделся.
Квартира была однокомнатной, но довольно просторной. Прямо на него со стены глядел огромный плакат, цветной, занимающий треть прихожей: смуглая красавица в японском кимоно, улыбаясь, держит бокал. Ровнин поставил сумку на столик в прихожей. Открыл стенной шкаф. Шкаф был почти пуст, если не считать шубы, накрытой марлевым чехлом. Ровнин повесил куртку. Заглянул на кухню: она была маленькой, квадратной, но все, что нужно, в ней было. Стол, плита с двумя конфорками, холодильник. Он прошел в комнату, отдернул занавески. В углу комнаты низкая и широкая тахта. Рядом с тахтой журнальный столик с телефоном. Два кресла. Книжный шкаф. Золя. Куприн. Стендаль. Томас Манн. Толстой. Ровнин подошел к окну и осторожно открыл фрамугу. Пахнуло теплом. Окно выходило во двор. Прямо под окном была детская площадка — песочница, деревянная вертушка, качели. Чуть дальше гуляла девочка лет четырнадцати с эрдельтерьером. Еще дальше виднелась трансформаторная будка, за ней такой же окаймленный акациями дом, четырехподъездный и девятиэтажный. Ровнин прислушался — шума как будто нет, только изредка проходит трамвай. Пожалуй, в этой квартире ему придется жить долго, может быть, столько же, сколько жил в Южинске Лешка.
Ровнин лег на тахту. Потолок — низкий. Вспомнилось, как будто проскандировали хором: «Ше-приз-кор! Если-инт-бэ! То-тун-исп! Ул-некр-тих!» Абракадабра. Но он знает, что стоит за этой абракадаброй. Ровнин сел, расстегнул сумку и стал не торопясь разбирать вещи. Сверху лежала одежда и белье. Он перебрал их: свитер, легкая водолазка, три рубашки, нижнее белье, носки. Ровнин вынул все это, сложил на тахту стопкой. Достал кеды и спортивный костюм. Черный пустой кейс. Летние туфли. Подумал — и положил все это рядом с одеждой. Одежда. Одежда. Куда же ее? В стенной шкаф. Туда также прекрасно уместится вот это: гимнастическая резина и кистевые эспандеры. Ровнин выложил черный футляр с электробритвой, рядом положил мыльницу, одеколон, крем, пасту, зубную щетку; все это пойдет на полочку в ванную.
Неторопливо разбирая вещи, раскладывая на тахте мелочь, Ровнин наконец добрался до дна сумки.
Там, завернутые в куски плотной синей байки, лежали рядом два самых главных предмета — оружие Ровнина: пистолет и короткий многозарядный автомат, выданный ему всего несколько дней назад для участия в этой операции. Про себя Ровнин называл его «Малыш». Каждую деталь «Малыша» он помнил, знал наизусть все сочленения автомата, так, будто это был некий предмет домашнего обихода, который он мог собрать и разобрать даже ночью, с закрытыми глазами.
Из двух свертков Ровнин достал тот, что подлиннее. Развернул байку. Тусклый, негусто, но хорошо смазанный автомат надежно темнел перед ним на куске синей ткани. Да, этот автомат в его глазах выглядел сейчас чуть ли не живым существом. «Малыш, — подумал Ровнин, — Малыш. Малыш». Куда же его положить? Пистолет, ясное дело, вполне можно и нужно носить с собой, но автомат? Оставить в сумке? В прихожей? Нет, нельзя. Прихожая для таких вещей довольно уязвимое место. Конечно, он сегодня же врежет в дверь квартиры новый замок, но все-таки. В ванной? В туалете? В туалете. Нет. В туалете глупо. На кухне? Но где? Нет, и кухня не подходит. Остается одно: в комнате. Где же в комнате? Ровнин огляделся. Два кресла. Журнальный столик. Книжный шкаф. Книжный шкаф? А что, вполне. Автомат идеально ляжет там. На нижней полке, как раз за Куприным. Правда, на нижней полке нет замка, а если он положит туда автомат, замок нужен. Замок или запор. Впрочем, запор, скрытый и надежный запор, легко можно сделать самому при помощи обыкновенного металлического гвоздя. Итак, решено, шкаф. Это удобно всем, и даже хозяевам, которые когда-то вернутся. Аккуратно сделанный запор никому не помешает.
Ровнин не торопясь завернул автомат в тряпку. Так же не торопясь выдвинул крышку нижнего отделения в шкафу. Вытащил восемь томов Куприна. Положил книги на пол. Всмотрелся. Освободившееся пространство как раз подходило по длине. Ровнин взял сверток с автоматом, примерил, вложил в образовавшуюся нишу. Вынул — и положил снова. Убедившись, что автомат лежит на полке хорошо, стал не спеша заставлять его книгами, ставя книги друг к другу точно и тщательно, каждый раз аккуратно подравнивая корешки. Закончив, опустил крышку. Осмотрел нижнюю полку. Полка широкая, зазор перед стеклом остался, и никто не подумает, что за книгами что-то лежит. Теперь осталось только сделать скрытый запор. И все — не подкопаешься.
Ровнин сел в кресло, взял трубку телефона. И снова в его голове возникла абракадабра. Только теперь она звучала не как скандирование, а как нервные, странные, наполненные мало кому понятным смыслом стихи:
Ше приз кор, если инт бэ,
То туп исп, ул некр тих,
Выезды 25 VIII ул гог оживл,
80 тэ, 2 че, ул мар оч ож…
Ровнин крутанул диск. (50-12-12.) И скандирование и стихи давно уже имели для него четкий и простой смысл. В этих стихах и в этом скандировании мучился, страдал, размышлял Лешка Евстифеев. Да и сейчас, уже мертвый, Лешка продолжал мучиться, страдать и размышлять. И он, Ровнин, постепенно, слово за словом, разматывал и расшифровывал эти оставшиеся ему Лешкины соображения и мысли. Вот, например, она, эта возникшая вдруг в нем первая строфа — от странного, то ли санскритского, то ли древнекитайского «ше приз кор» до какого-то — марсианского, что ли, — «ул мар оч ож». Строфа эта, как понимал теперь Ровнин, означала следующее:
«Андрюха, слышишь? Черт побери, как же понять, как выглядит этот «Шофер»? Бьюсь над этим — и ничего не могу сделать. Кажется, судя по обрывочным и не очень уверенным показаниям свидетелей (которых, уж поверь мне, я поспрашивал изрядно), он был приземистым и коренастым. Понимаешь, Андрюха, я все время исхожу из предпосылки, что это — «интеллектуальная» преступная группа. А «Шофер» приземистый и коренастый. Понял? Уж больно у них все четко разработано. «Рыжий», «Маленький» и «Длинный» интеллектуалы. А «Шофер»? Не больно ли много интеллектуалов? Так вот, судя по почти неизвестному поведению этого «Шофера», может, он при них был просто тупым исполнителем? Виртуоз баранки, и не более того? С этим, Андрюха, пока всё. Теперь перехожу к закономерностям. Посмотри сам. Что за суммы перевозились в Южинске двадцать пятого августа? Улица Некрасова, где они взяли сто пятьдесят тысяч у проходной завода, — тихая, можно даже сказать, тишайшая. (Ох, Андрюха, тут, в этом месте, по части «тишайшая» копать да копать!) А теперь глянь, какими были остальные перемещения крупных сумм в этот день. Два инкассатора перевозили восемьдесят тысяч из районного Госбанка с улицы Гоголя — довольно оживленной улицы в центре. Три инкассатора перевозили двести тысяч, зарплату завода имени 26 бакинских комиссаров на улице Марата, еще более оживленной. Народу там просто пруд пруди…»
Здесь, на «ул мар оч ож», — строфа кончалась. Первая строфа. «Улица Марата очень оживленная».
Все это, весь этот, теперь уже ясный Ровнину, смысл Лешкиной записки, весь расклад мелькнул перед ним, когда он закончил набирать последнюю цифру — 12 — из телефонного номера начальника ОУРа. Гудки, щелчок. Уверенный, отрывистый, пожалуй, даже злой голос:
— Семенцов слушает!
Мешкать с таким голосом никак нельзя.
— Иван Константинович, здравствуйте. Я к вам из Москвы, от Сергея Григорьевича.
Это была условная фраза. Ровнин вполне мог сейчас говорить с Семенцовым просто, открытым текстом. Но если уж он применил условную фразу, то и Семенцов должен ответить ему условной фразой. Слова же Ровнина означали: «Все в порядке, я приехал и разместился».
— Андрей Александрович? — Семенцов помедлил. — Очень приятно.
Ровнин вздохнул. Фраза Семенцова означала: «Я все понял. Подтверждаю ваш приезд и готов встретиться для разговора». Во фразе начальника угрозыска Ровнину надо было проследить за порядком слов. Если бы он был нарушен, фраза не имела бы никакого скрытого смысла. Тут же Ровнин подумал: может быть, полковник недоволен, что он слишком темнит? Нет, Семенцов пока ничем не показал, что считает конспирацию Ровнина излишней.
