Наталья Лебедева - Склейки
– Да ладно тебе, Андрей. Я почти ничего не видела. Только ноги и камеру.
– Прости меня,– шепчет он снова.
– Прощаю.– Я улыбаюсь и протягиваю руку, но Андрей не знает, что с ней делать, и просто смотрит на мои пальцы. Рука возвращается в карман.
29 ноября, вторник
Очередной сюжет. Маленькая деревня. Чистое поле, снег. Последние пятьсот метров идем пешком – даже Дядь-Паша боится завязнуть. Нас встречает бодрый, лет шестидесяти, старик; он показывает темные дома, полуслепых и несчастных старух. Входим в избу. На камере – мощный прожектор, хозяйка радуется:
– Посвети мне, сыночек, посвети. Хороша лампочка. Мне б такую лампочку.
Старуха заискивает, смотрит Диме в глаза. Тот твердо отвечает:
– У нее, бабусь, батарейка сейчас кончится. Батарейки минут на двадцать хватает.
Бабка обиженно замолкает. Дима выключает накамерный фонарь, и мы погружаемся в темноту, пронизанную тонкими полосами зимнего дневного света, который льется через заросшее грязью окошко избы.
Кто-то срезал провода. Деревня сидит без света уже неделю, на ферме киснет без холодильников молоко, фермерским детям трудно делать уроки, а бабки – что? Зачем им свет? Доживать можно и без света. Зверею, думая об этом, смотрю на старые, морщинистые лица, на ноги в широких валенках, с трудом плывущие по глубокому снегу, на палки и костыли.
– Что милиция?
– Какая милиция в чистом поле?
– А энергосети?
– Зачем, говорят, вам провода, их завтра опять срежут.
Мне двадцать лет, что я могу сделать? Снять сюжет для телевидения. И получить за него двести рублей.
Выходим из деревни, плетемся по дороге. Ноги скользят, увязают в снегу. Справа в поле чернеют столбы, между ними – сизое небо, не перечеркнутое штрихами проводов. Валит густыми хлопьями снег. Дима останавливается подснять пустые столбы, потом забирает все, что есть у меня в руках,– микрофон, блокнот, ручку – и рассовывает по карманам надетого под куртку операторского жилета. Операторы редко забирают у журналистов все эти мелочи, не знаю, почему.
Идти становится легче: балансирую, взмахивая руками. На кого я похожа издали, на канатоходца или на галку?
Хлопья снега, как птицы на морской утес, садятся на мои выбившиеся из-под капюшона густые кудряшки. Некоторые липнут к ресницам, тают и текут по щекам слезами. Чуть не падаю в снег, Дима ловит за локоть.
– Хочешь,– спрашивает он,– я подвезу тебя сегодня домой? Ты мне позвони, когда закончишь.
– Хочу,– соглашаюсь я и поднимаю голову, чтобы посмотреть на его лицо, но снег густ, лица не видно. В животе – сладковато-жутко.
– Где живешь? – спрашивает Дима в машине.
Я счастлива, что он меня подвозит, уже просто потому, что очень устала. Выбраться из полей нам удалось с большим трудом. Снег падал так быстро, что пару раз мы увязали в сугробах там, где спокойно проезжали всего час назад. Мы толкали машину втроем: я и Дима – сзади, Дядь-Паша – за переднюю стойку.
В офисе мы появились только к обеду. Девчонок еще не было, и Данка, увидев меня, радостно всплеснула руками:
– Вот! Быстро в центр – снимать снегоуборочную технику.
– Зачем?! – Я спрашивала с усталостью и тоской, мне хотелось есть, пить горячий чай и потихоньку разбираться в печальных снежных кадрах.
– Снегопад.– Данкина рука красноречиво показывает на окно, за которым сыплет и сыплет снег.– Техника не справляется.
Мы провели на съемке час, поснимали заснеженные улицы, людей, у которых на головах моментально нарастали сугробы, буксующие машины, пару аварий и редкие снегоуборщики, после которых полотно дороги тут же снова покрывалось ровным белым слоем. Когда мы вернулись, Данка, по обыкновению выходившая с балкона, спросила:
– У тебя первый сюжет когда будет готов?
От неожиданности я даже едва сообразила, что ответить:
– Я же только что приехала! Дан, ты же сама меня сразу отправила.
– Да? – Данка смотрела на меня с сомнением.– А ты видела, сколько времени? Быстро давай пиши!
Я поставила кассету в камеру, чтобы перегнать видео в компьютер, и только потом разделась и побежала в студию. Там я написала подводки – какие попало, лишь бы были – надеясь, что Данка сама поправит; не отсмотрев видео, стала писать текст, только примерно представляя, какие там были синхроны...
Леха подошел ко мне. Я набирала текст, не поднимая головы от клавиатуры, чувствуя, как время стремительно стекает по пальцам.
– Ты в курсе, сколько времени осталось? – спросил он.
– Да! – почти крикнула я.
– Что будем делать? Монтировать в прямом эфире?
– Если ты будешь стоять и дудеть мне в ухо, я точно не успею. Все. Пошли.
И я, нажав кнопку «печать», стала приплясывать у принтера, а потом побежала в монтажку. Я читала, проглатывая звуки; на таймлайн5 мы кидали все без разбору: бракованные кадры, микропланы... Успели, и тело мое сразу стало костенеть от усталости.
Мы трогаемся с места.
– Представляешь,– говорю я Диме,– я за целый день съела только булочку и, по-моему, ничем ее не запила. Голова болит. И пить хочется.
Заезжаем в маленькое кафе. Полутьма. Негромко постукивают деревянные бусы на занавеске, скрывающей кухню. Пытаюсь заказать только чай, но Дима против:
– Принесите нам две отбивные с гарниром, чай и пирожные.
Я расплываюсь в улыбке: вот так, неожиданно, у меня – настоящее свидание. Дима улыбается в ответ. О чем говорить, неизвестно. Операторы молчаливы, никогда не знаешь, что у них там, в голове.
– Ты как? – спрашивает Дима, и в его голосе – неподдельное участие.
– Нормально. Только не спрашивай. Когда спрашиваешь – вспоминаю.
Слезы лезут вверх по горлу, как настойчивые альпинисты. Я сглатываю, обрушивая на них, как лавины, мощные спазмы, но они настойчивы, щекочут нос, добираются до глаз. Пик взят, слезы катятся вниз.
Дима не знает, что сказать, теряется, но тут приносят мясо, и я беру себя в руки.
– Я никому не говорила. Даже мама не знает. Ночами трудно – снится. Днем как-то забываю.
Дима кивает, молча режет мясо.
– Хорошо,– продолжаю я,– что сменили ковролин и задник: вроде и студия уже другая, как будто снова переехали. Комнаты, в которую я тогда вошла, нет, и словно всего остального тоже не было.
Замолкаю на секунду, а потом сама себе возражаю:
– А вообще – вру. И днем тоже страшно иногда.
– Почему? – Дима осторожно заглядывает мне в глаза.– Офис такой тесный, столько людей, все на виду.
– И среди них – тот, кто это сделал.
– Ты думаешь, он из наших? – Дима хмурится, накалывает на вилку кусок мяса и начинает жевать.
– Конечно: охранник на входе, домофон внизу, домофон на этаже.– Я загибаю пальцы.– Сотрудников мало, коридоры узкие, каждый чужак как на ладони. Что еще думать?
– А вечный бардак? Охранник спит, брусочек под дверь, чтобы не искать ключей.– Указательный Димин палец ложится на загнутый большой. Больше перечислять нечего, но пунктов и так довольно.– Так что не бойся, это не наши.
Но я упряма:
– Могут быть не наши, а могут быть и наши. Как знать?
– Не наши.
– Почему?
– Потому.
– Ты точно знаешь?
– Точно.
– Расскажи.
– Незачем. Тебе знать – незачем.
– Врешь ты, вот что.
– Вру.– Дима покорно соглашается и смотрит на меня, смеясь глазами.
– А зачем? – говорю я, играя звуками слов, словно шаловливый ребенок.
– Ты мне нравишься...– Он виновато пожимает плечами.
Хищная камера на тонких ногах бегает за мной по узким коридорам, раскрывает объектив, выплевывает стекла, которые мешают ей меня съесть. Стекла сыплются на пол и хрустят под тонкими ногами штатива. Кто отпустил ее одну гулять по коридорам? Кричу во сне, приходит мама.
– Ты что?
– Ма-ам,– виновато шепчу я, прижимая лицо к ее груди. Ночнушка тонко пахнет стиральным порошком, руки – кремом, запах которого я помню еще с детства.– Я тебе не говорила...
Мама охает, прижимает ко рту руку:
– Бедная моя, что же ты не сказала? Как же ты?
– Я боялась, что ты не пустишь меня на работу.
Она долго гладит мою голову, лежащую у нее на коленях, молчит.
– Обещай, что не будешь там задерживаться,– говорит она.– Хочешь, я лягу здесь, с тобой?
– Хочу, мам.
Глаза закрываются, темнота уносит меня, но там, в темноте, витают тонкие мамины запахи.
– Мам,– шепчу я, ненадолго выныривая,– а у меня сегодня было свидание. Мы вместе работаем. Он присмотрит...
– Ты спи,– говорит мама, и я засыпаю.
30 ноября, среда
Старые казармы хорошо смотрятся в кино: Фандорин взбегает по мощным широким лестницам, придерживаясь рукой за ажурные кованые перила, прыгает по изящным изломам крыш и, перегибаясь, смотрит вниз на заснеженный двор.
А мне здесь очень плохо. Я вдыхаю запах канализации, мерзну в темных коридорах, боюсь прислониться к липкой стене.
Мне показывают комнаты: маленькие, перегороженные шкафами. Входя, я упираюсь взглядом в их фанерные спины. Обои выцвели, вещи валяются как попало, следы потеков украшают стены и потолок желто-зелеными заплесневелыми кляксами, отслаивается и падает кусками штукатурка. Говорят, большой пласт, рухнув, едва не убил ребенка. Идем в комнату, где это случилось: дыра в потолке зияет ромбами гнилой обрешетки.
