Владимир Рыбин - Золотой капкан
Вытряхнув в рюмку последние капли женьшеневой, Плонский мысленно подвел черту под своими размышлениями: может, для Иванова Ивана Ивановича золото мало что значит, а ему два пуда рыжевья очень даже пригодились бы.
Он оторвал взгляд от опустевшего графинчика и спросил оказавшуюся рядом официантку:
— А? Игра стоит свеч?
— Я не знаю, — растерялась официантка.
— Правильно. Это я знаю. Мне полагается знать.
— Вам еще принести?
— В другой раз, — сказал Плонский тоном столичного гостя. И засмеялся довольный.
Официантка ушла, а он все сидел, думал. Нет, не когда-нибудь, а теперь же надо что-то придумать, чтобы золото не уплыло. Та-ак, осужденного Красюка надо пристроить куда-нибудь в места не столь отдаленные. Пусть близость спрятанного золота не дает ему покоя. Потом сделать так, чтобы он бежал из лагеря, напугать или еще что-нибудь придумать. А он, если уж побежат, то, ясное дело, к своей заначке. Останется лишь отследить его и все, что он там заберет, конфисковать.
"Только ведь этот дурень заблудится в тайге-то и ничего не найдет", подумал Плонский. И решил: значит, надо навязать ему сопровождающего. Кого?
Перебрав в уме несколько кандидатур, он остановился на знакомом геологе. Чокнутый, сам просит, чтобы его наказали. Вот уж чудак так чудак, если не сказать хуже. Ему бы помалкивать, а он как пришел прошлой осенью из тайги, сразу заявил, что своего напарника по экспедиции столкнул со скалы. Не нарочно. Дело — явный висяк: поди докажи, что это неумышленное убийство или наговор на себя? Черт бы побрал этих русских интеллигентов. Все-то им пострадать хочется. И этот одно твердит: совесть, говорит, заедает, хоть руки на себя накладывай.
Совесть. Где она только прячется в человеческом организме? Может, ее и нет вовсе. Как Бога. Верующие из-за Бога — хоть в петлю, а неверующие в ус не дуют. Внушить себе можно все. Поверь, что этот микроб — совесть — сидит в твоих печенках, и мучайся всю жизнь. А если не морочить себе голову, то и живи, радуйся…
Плонский потянулся на стуле, подумал о себе в третьем лице: "Ай да ты! На сколько ходов вперед рассчитал!" И ведь получится, ей богу получится. Добавить, что ли, по такому случаю?..
Он глянул на дверь, намереваясь позвать официантку. Но тут в ресторан ввалились четверо каких-то бездельников, шумно уселись за столик там же, у двери, и притихли. Плонский решил, что притихли они, увидев его, зампрокурора.
Чтобы не смущать людей, он пересел на стул, на котором только что сидел Иван Иванович, — спиной к двери, уставился на дома поселка, не видя их.
…Так вот, если сделать так, чтобы этому геологу дали какой-никакой срок, да поместить его на тот же «курорт», где будет Красюк. Пускай пообщаются. Как их потом спровадить вдвоем на поиски заначки? Ну, наверное, что-нибудь придумается…
Неслышно подошла официантка, поставила перед ним бутылку шампанского.
Первой мыслью было: как она угадала его намерение добавить?
— Это вам, — сказала официантка.
— Я не заказывал, — удивился Плонский.
— Велели передать.
— Кто?
Она качнула пышной прической, указывая на компанию, занявшую столик у двери.
Плонский взял бутылку, подержал, раздумывая, что делать. И подал ее официантке.
— Отдайте обратно. Принесите мне лучше рюмочку таежной.
Он еще не успел собраться с мыслями, как ему подали графинчик, полный розовой настойки. Подняв глаза, Плонский увидел перед собой не официантку, а давнего своего знакомого — самого удачливого в районе предпринимателя по фамилии Толмач. Он был, как всегда, в своем джинсовом костюме и, как всегда, навеселе.
— Обижаете, Александр Евгеньевич!
Вот кого ему не хотелось бы обижать. Толмач прежде заведовал районной заготпушниной. Потом он прибрал это дело к рукам, да так, что не только охотники-промысловики, а все браконьеры перестали своевольничать. Добренькое советское государство больше стыдило браконьеров, чем боролось с ними. Толмач поставил дело по-современному. Все, у кого имелись ружья, знали: продал мех на сторону, минуя частную заготконтору Толмача, в другой раз в тайгу не ходи — можешь не вернуться.
У Плонского с этим "таежным рэкетиром", как его многие называли, было что-то вроде взаимной симпатии. В свое время зампрокурора замотал дело о слишком вольном обращении его с социалистической собственностью, по которому Толмачу светил приличный срок. И с той поры они без слов понимали друг друга.
— Ну что ты, я просто предпочитаю нашу, таежную.
— Да, вы именно ее сегодня употребляли.
— Все-то ты знаешь.
— Всякий бизнес — это прежде всего информация.
— Тогда садись, составь мне компанию.
То ли он перед этим выпил многовато и был, так сказать, в заторможенном состоянии, то ли Толмач обладал какими-то особыми способностями, только не успел Плонский сообразить, что бы такое заказать на закуску, как стол был уставлен тарелками с какими-то салатами, тарелочками с сочными ломтиками мяса и рыбы, вазочками с ягодами, орешками, медом и еще с чем-то. Три невесть откуда взявшихся официанта минуту побегали вокруг стола и исчезли, оставив Плонского в восхищении и изумлении от такого сервиса, невиданного даже им, большим в районе начальником.
— Зачем? — только и смог он выговорить.
— Я ваш должник, Александр Евгеньевич. Как говорится, до гроба.
— Да ладно…
— Нет, нет, пожалуйста.
— Нам же этого за неделю не съесть.
— Ребята съедят. Аппетит у них, знаете…
Он мотнул головой в сторону двери, где за столом сидели трое джинсовых крепышей.
— Охрана? — спросил Плонский.
— Так, друзья, — небрежно ответил Толмач.
Выпили, закусили, налили еще по рюмке и замолчали, углубившись каждый в свои мысли.
Первым заговорил Толмач:
— Извините, Александр Евгеньевич, можно вопрос? Кто этот столичный гость, если не секрет?
Плонский насторожился. Откуда знает? А если знает да спрашивает, то зачем? Что это может значить? Спросил:
— Почему «столичный»?
— Догадываюсь. Любопытный я, Александр Евгеньевич, все-то мне хочется знать. Да ведь и полагается.
— Все полагается знать прокурору.
— И бизнесмену тоже. Значит, секрет?
— Вообще-то секрет. Но тебе скажу. Наверху интересуются делом с кражей того золота. Слышал? В газетах было.
— Да, да!.. Лихое дело. Золото тогда все удалось вернуть?
— Почти.
— А этих лихих ребят всех взяли?
— Один в бегах, двое сидят в нашем специзоляторе. На днях отправляем их. Сверху забирают дело, слишком оно громкое.
— Ну и хорошо, что забирают. Баба с воза — кобыле легче.
— Вот именно.
Опять замолчали. Плонский корил себя за то, что болтает лишнее, и тягостно думал: выпить еще или закруглиться? Толмач сидел задумчивый, из-под густых бровей поглядывал на своих охранников.
Было уже свежо на открытом балконе. Солнце закатывалось за частокол труб омертвевших комбинатов. Снизу, от камня на площади, доносились крикливые голоса — там, как всегда, переругивались сторонники и противники того, в чем ни те, ни другие толком не разбирались.
— Извините, Александр Евгеньевич, я на минуту отойду.
Толмач встал и исчез за дверью. За ним вышел один из его охранников.
Через несколько минут Толмач вернулся один, шумно отдуваясь, уселся за стол, взял налитую рюмку.
— За здоровье нашего прокурора.
Плонский косо поглядел на него: и это знает? Хотя, кто этого не знает? Прокурора давно нет, и должен же он когда-нибудь появиться. Не тот, так другой.
— А я за твое дело, — сказал он, решив не вдаваться пока в подробности.
— Мне кажется, придет время, когда мы очень подружимся.
— Да мы и теперь…
— Не-ет, у нас, я думаю, все впереди. В будущем. Возможно ближайшем.
— Да мы и теперь, — пьяно повторил Плонский.
Выпив, он осоловело уставился перед собой. Мысли ворочались тяжело, но было в этих мыслях что-то такое, что его, как зампрокурора, не могло не интересовать.
* * *В этой колонии все было серое — серые бараки, серая земля между ними, серые заключенные, каждое утро молчаливой толпой уходившие на работу и вечером возвращавшиеся к своим нарам.
А за проволочным забором бушевала тайга — густо зеленели разлапистые тисы, золотистые сосны, яркой белизной стволов выделялись березы. Казалось, природа забыла об извечном распределении растительности по климатическим поясам и перемешала все — северные лиственницы и южные лианы, мягкие бархатные деревья и кряжистые кедры, тенелюбивые ели и солнцелюбивые дубы.
А по эту сторону забора не росла даже трава. Прежде она, конечно, росла и здесь, но привыкшие к буйству таежных кустов и трав заключенные не берегли ее, и трава исчезла, обнажив сухую, окаменевшую на солнце почву.
Здесь всегда стояла тишина. Днем заключенные были на работе, а вечером, намаявшиеся на лесоповале, они засыпали, едва добравшись до своих нар. Только дважды в сутки, утром и вечером, начинал звенеть серый динамик, висевший на сером столбе возле караулки, и зычным голосом выкрикивал команды и распоряжения, пугая ворон, соек и прочую таежную мелочь.
