Анна Данилова - Игры с темным прошлым
5
Об этом она не могла говорить ни с кем, даже со своей сестрой Машкой. Все слова о Дантовом аде не шли ни в какое сравнение с тем настоящим, по ее мнению, адом, который ей пришлось пройти там, в этой клинике… Морские узлы, растущие в самых таинственных и волшебных по своему предназначению нежных закоулках женского тела, по предписанию врачей подлежали удалению. Решительным движением хирурга женское тело лишалось единственного чудотворного цветка, внутри которого могла бы зародиться новая жизнь. Вопрос о материнстве уже не стоял: главное было – спасти жизнь. Но самым обидным был тот факт, что под нож ложились не только рожавшие, испытавшие сладость материнства женщины, но и молодые нерожавшие девушки.
Ольгу, потерявшую ребенка, положили в послеоперационную палату. Пять молодых женщин ждали перевязки и лежали на жестких кроватях неподвижно, с задранными рубашками, и все пять были с грубыми жуткими, почти черными от зеленки швами…
Ольга провела в этой палате пять дней и за это время успела подружиться лишь с одной женщиной. Ее звали Надей, и она была единственной из всех, кого никто не навещал. Оля кормила ее, слабую, с незаживающим швом, жареной курицей и шоколадом, утешала ее как могла и в дальнейшем обещала посильную помощь. Хотя и предполагала, что стоит им только покинуть стены этого мрачного заведения, как они сделают все возможное, чтобы больше никогда не видеть друг друга, чтобы ничто не напоминало о той клинике, чтобы все забыть… Ольга забыла Надю, едва лишь вышла из больницы и вернулась к нормальной жизни. И вспомнила о ней спустя два года, когда встретила случайно в Охотном Ряду. Они увидели друг друга и нашли в себе силы не отвернуться и даже подойти к витрине с выставленными в ней украшениями из коралла.
– Привет, – сказали они почти одновременно и вдруг потянулись друг к другу и обнялись как старые знакомые. Нет, как подруги.
Надя, которая еще два года тому назад жила в коммунальной квартире и еле сводила концы с концами, сейчас стояла перед Ольгой в роскошной шубе, в ушах сверкали брильянты, словом, все выдавало в ней благополучную молодую даму, здоровую и цветущую.
– Хорошо выглядишь, – сорвалось у Оли, и Надя поняла, что соседка по палате завидует ей, восхищается ею и сгорает от любопытства. Сколько раз уже ей приходилось встречать этот немой, полный восхищения и зависти взгляд прежних своих знакомых, всех тех, с кем она не желает встречаться уже хотя бы по той причине, что они явились свидетелями ее унижений, страданий и нищеты.
– Так все говорят, – улыбнулась она Оле вполне искренне, еще не понимая, откуда это желание поговорить, поворковать с этой дурочкой, с этой Олей, которая была так добра к ней в больнице, что делилась вкусной курочкой, а иногда и запретными в тех мертвенно-лиловых стенах бисквитами со взбитыми сливками. – Если хочешь, давай где-нибудь посидим.
Из своего опыта она знала, что такое предложение может принять не всякий, отсутствие денег ограничивает возможности, а потому безжалостно добавила:
– Ты не беспокойся, я угощаю.
Сказала и тотчас пожалела о том тоне, которым это было сказано. Оля не заслужила его, она хорошая девочка и ни в чем не виновата. Пожалуй, Наде самой хочется излить душу этой хорошенькой блондиночке Оле, рассказать о том, что с ней произошло за то время, что они не виделись. Рассказать или оправдаться? В последнее время Наде пришлось встретиться с большим количеством людей, она так много говорила с ними. Прямо-таки анатомировала души прежде, чем объяснить, что от них требуется, взяв с них слово молчать. Но даже если они и откроют рот и начнут говорить, все равно ничего определенного никто из них сказать не сможет…
– Я бы с удовольствием… – неуверенно произнесла Оля, краснея от стыда за свою внезапную робость перед этой ставшей ей совершенно чужой дамой. – Я спешу…
– Знаешь, а ведь тот парень, от которого я забрюхатела и из-за которого угодила в больницу, – умер. Попал под машину, представляешь?
Но Оля не помнила, о ком она говорила. У Нади, как и у остальных, была опухоль матки. Но рассказ о погибшем парне обещал быть интересным, и она согласилась пойти с Надей в ресторан. Недалеко от Красной площади они зашли в миниатюрное заведение, как шкатулка, с пышными, обитыми изумрудным бархатом диванчиками. В полумраке горели свечи; им принесли икру, суп, рыбу, и все в тонкой посуде, мерцающей позолотой другой, неизвестной Оле богатой жизни.
– Я знала, что ты не позвонишь мне. – Надя без шубы оказалась в черно-красном платье, красивая, спокойная, умиротворенная и готовая, как вдруг почувствовала Оля, рассказать ей о том, где зарыт клад. – Как знала и то, что сама не позвоню тебе. Слишком уж сильно пахло гноем и кровью в тех стенах… До сих пор меня преследует этот запах. Помнишь, как долго у меня не затягивался шов? Как приходил Сергей Александрович и дергал эти черные, жесткие, как проволока, нитки? Ненавижу его, гада, хотя и понимаю, что он просто делал свою работу.
Оля закрыла глаза и вспомнила: вся палата думала, что шов у Нади уже зажил, но пришел хирург, тот самый, что оперировал ее, склонился над ее бледным впалым животом с красно-зеленой бороздой шва и надавил пальцами рядом… Шов раскрылся, и из-под тонкой кожи хлынул желто-розовый гной…
– Извини, мы же за столом… – угадала ход ее мыслей Надя. – Больше не буду. А у тебя как дела? Подожди, я забыла водочки заказать…
Они напились. В ресторане в этот дневной час, помимо них, никого не было, а потому можно было спокойно поговорить за жизнь, обсудить всех и вся. Ольга рассказала о себе, Надя же, в свою очередь, убила, шокировала ее своими откровениями.
– Ты погоди, вот завтра протрезвеешь и сама решишь, надо тебе это или нет… Но за пустяковую работу я плачу хорошие деньги. Кроме того, мы же с тобой подруги…
Что было потом, Оля не помнила, она проснулась в чужой квартире. Надя, появившись перед ней в шелковой пижаме, пригласила ее завтракать. Выкупленная Надей коммунальная квартира словно дворец: повсюду колонны, статуи, зеркала; окна – от пола до потолка – просвечивают сквозь сборчатые занавеси.
Уютная кухня, лампа над круглым столом, тепло, чисто, пахнет кофе и поджаренным хлебом. А за окном слякоть, холод, безысходность…
– Я согласна, – сказала Оля уже после первого глотка. Я тоже хочу так жить, и если не приму ее предложения, так и буду прозябать… Что у меня в жизни осталось? А так хотя бы деньги будут…
– Ты хорошо подумала? – Надя внимательно посмотрела в ее глаза. – Ты понимаешь, чем тебе придется заниматься?
– Понимаю. Как понимаю и то, что все в этой жизни предопределено и мы должны были встретиться с тобой в Охотном Ряду…
– Я рада, что мы будем работать вместе… А что касается твоей сестры – она никогда ничего не узнает… Хочешь еще кофе?
6
Игорь Чаплин проснулся среди ночи и сел на постели, пытаясь вспомнить, где он. На то, что он не дома, указывало слишком многое, чтобы он мог в чем-то сомневаться. И первое – это запах. Это был запах не его дома. Пудра, бананы – вот чем пахло рядом с ним. Он в густой темноте протянул руку и нащупал чью-то голову, шелковистые волосы, нежный лоб… Кто эта женщина? Спросить: «Кто ты, девочка?» – он не мог, воспитание не позволяло, оставалось только покинуть постель, наспех одеться и уйти из этого нетрезвого бананового фрагмента его мужской жизни и отправиться вновь на поиски Машеньки. Его странствия по чужим постелям близились к концу. Его уже тошнило от легких побед, призывно торчащих грудей и изысканно накрытых столов. Его, неисправимого холостяка, всю его сознательную жизнь пытались женить, закабалить, заарканить, приручить. И всем без исключения он лгал, что женат, причем перед своей женой он хронически виноват за то-то и то-то, и пусть ему бог простит эту его ложь. Но самой большой ошибкой была его ложь Маше. Быть может, она откуда-то узнала, что он свободен, что живет один в огромной квартире, не обремененный ни женой, ни детьми, ни даже домашними животными. Его квартира для свиданий еще хранила Машин запах, схожий с ароматом горьковато-дымной листвы и грибной острой пиццы, которую они заказывали в расположенной всего в двух шагах от дома пиццерии. Он не позволял Маше опускаться до роли домработницы, шлепал по рукам, когда она собиралась прибраться, хлопал по заду, когда она хотела подмести или пропылесосить, хватал ее за хвост, за блестящий каштановый хвост, стянутый красной резинкой с красным же маком посередине, когда она намеревалась застелить постель. Не желал он смотреть, как она превращается в подобие приторной покладистой женушки. Машка была не такая. Она любила его так, как не любил никто, и все в ней внутри обрывалось, в ее желтых кошачьих глазах, когда он говорил ей про несуществующую жену. И он, глядя ей в эти самые сверкающие глаза, испытывал чувство вины, которое, как он знал, уже скоро распустится павлиньим хвостом восторга, когда он скажет, что никакой жены нет, что он убил ее так же, как и родил. Конечно, первая реакция ее будет бурной, как и сама Машка, она набросится на него с кулаками, но, когда он признается ей, что всю жизнь ждал ее, что хочет от нее детей, она станет мягкой, бархатистой, сочной, как сентябрьский персик, и он съест ее…
