Рут Ренделл - Живая плоть
Потом, за полгода до освобождения, началась его «программа реабилитации». Виктора предупредили о ней заранее, но она свелась к тому, что Джуди Брэтнер или ее коллега, человек по имени Том Уэлч, приходили поговорить с ним полчаса раз в две недели. Это были волонтеры Службы испытания и воспитательно-исправительного воздействия или чего-то вроде этого. Во всяком случае, они подчеркнуто отказывались называть себя посетителями тюрьмы. Кем они были на самом деле, Виктор так и не выяснил. Джуди и Том были добры к нему и старались помочь, но обращались с ним, будто с тупым, неграмотным мальчишкой. Ему было все равно, потому что он не хотел этого знать. Если они сделают то, что обещали, найдут ему жилье, объяснят, как выхлопотать пособие Министерства здравоохранения и социального обеспечения, то больше ему от них ничего не будет нужно. А сейчас он хотел одного: чтобы Джуди ушла.
– О, чуть не забыла, – сказал она. – Нужно показать вам, где находится ванная.
Ванная находилась в конце коридора, за углом, туда вели вниз шесть ступенек. Маленькая холодная комната была окрашена в зеленый цвет.
– Видите, здесь все, что вам может понадобиться.
Джуди стала объяснять Виктору, как включить обогреватель комнаты: для этого требовались двадцатипенсовые монеты, а нагреватель воды работал от пятидесятипенсовых. Виктор никогда не видел монет по двадцать пенсов. Они были новыми. Ему смутно помнилось, что теперь были еще и фунтовые монеты. Они прошли обратно по коридору. На уровне пояса вдоль стены шла деревянная рейка – насколько Виктор помнил, чтобы спинки стульев не царапали стену. Прямо над ней кто-то написал карандашом на штукатурке: « Дерьмо попало в вентилятор».
– Теперь, Виктор, я оставлю вам этот номер, чтобы вы при необходимости смогли с нами связаться. Хотя, знаете, на всякий случай вот вам два номера. Мы не хотим, чтобы вы чувствовали себя одиноко. Знайте, что есть люди, которые искренне заботятся о вас. Ладно?
Виктор кивнул.
– Само собой разумеется, я или Том заглянем сюда через пару дней посмотреть, как у вас дела. Я вам говорила, что телефон-автомат находится на первом этаже за лестницей? Чтобы звонить, вам понадобятся монеты по пять и по десять пенсов. Сейчас у вас есть деньги, так ведь, пока не придет пособие? Боюсь, миссис Гриффитс, владелица этого дома, знает.Мы не могли ей не сказать.
Лицо Джуди мучительно скривилось. Ее работа состояла в перечислении суровых, неприятных истин: нет работы, нет безопасности, комфорта, покоя, будущего, и это начинало отражаться на ее беспокойном, истощенном лице.
– Понимаете, мы обязаны предоставлять им полную информацию, иначе они все выяснят сами. Собственно говоря, мы уже давно имеем дело с миссис Гриффитс.
Что это значит? Что половина жильцов тоже бывшие заключенные? Бывшие преступники?
– Но она здесь не живет, – продолжила Джуди с таким видом, будто сообщала хорошую весть после плохих. Она словно бы перебирала фразы, решая, что сказать напоследок. – Это хороший район, спокойный. Улица тихая, не автострада. Можно вступить в какое-нибудь общество, завести друзей. Поступить на вечерние курсы.
Виктор смотрел через перила, как она спускается по лестнице, пока наконец не закрылась парадная дверь. Подумал, не один ли находится в доме. Его окружала тишина. Через пару секунд ее прервал звук заводимого мотора – Джуди наконец уехала. За этим он уловил урчание дизельного грузовика, вскрик женщины и звонкий смех. Виктор вернулся в свою комнату и закрыл дверь. Джуди или кто-то еще положил на полку рядом с сушилкой буханку хлеба, упаковку маргарина, пастеризованное молоко, мясной фарш, банку консервированных бобов, чай в пакетиках, растворимый кофе и гранулированный сахар. Основные продукты питания английского рабочего класса, каким его видят социальные работники.
Знакомясь с жильем, Виктор осмотрел раковину, краны, маленький цилиндрический водонагреватель. Между раковиной и окном висел треугольный шкаф – просто дверца на подвешенном в углу металлическом каркасе. Там висела какая-то одежда, и, присмотревшись, он понял, что она принадлежала ему в далекие времена до ареста. Все его вещи тогда перешли на хранение к родителям. Теперь они были мертвы: отец ушел первым, мать – всего полгода спустя. Виктору сказали, что его могут временно освободить, чтобы он съездил на похороны, но он отказался. Там он чувствовал бы себя слишком неловко.
Кровать была односпальной, застеленной розовыми нейлоновыми простынями, двумя пестрыми одеялами, изготовленными в третьем (а может, в четвертом или даже пятом) мире, а покрывало видело лучшие времена, когда служило шторой для стеклянной двери. К нему все еще была пришита лента, в которую продевались крючки. Единственный стул был изготовлен из корейского тростника, рядом стоял такой же журнальный столик со стеклянной столешницей. Кто-то из предыдущих жильцов – видимо, какой-то поклонник граффити, пророк несчастья? – загасил о него множество сигарет, почти создав рисунок из серых прожженных точек. На скользком линолеуме, красном с кремовыми прямоугольниками, напоминающими равиоли в томатном соусе, лежали два коврика с зеленым нейлоновым мехом.
Виктор выглянул из окна. Солнце зашло за крыши Западного Эктона – красные, серые, терракотовые под бледно-пепельным небом, в котором большой блестящий самолет летел к аэропорту Хитроу. Ветра не было, и воздух был чист и прозрачен. Вдали виднелась автострада, по ней стальным потоком струились машины. Она проходила позади садов на той улице, где стоял дом его родителей – вернее, дом, который они снимали на протяжении своей семейной жизни. Виктор был рад, что они умерли – не с какой-то традиционной или сентиментальной точки зрения вроде стыда встречи с ними или боязни причинить им боль, а просто потому, что одной заботой стало меньше. Однако он сильно любил мать или так часто твердил это себе, что сам поверил.
Попав в тюрьму, Виктор должен был начать регулярные встречи с психиатром. Судья, произнося приговор, повторил рекомендацию присяжных, что ему следует пройти психиатрическое лечение. Но он так ни разу и не увидел врача – из-за нехватки фондов или нехватки психиатров. Ему всего лишь один раз предложили пройти лечение два года назад, спросив, не хочет ли он вызваться добровольцем для групповой психотерапии в эксперименте, который проводил приходящий социолог. Виктор отказался, и больше разговоров на эту тему не было. Но в те первые дни в тюрьме, ожидая вызова к психиатру, он иногда обдумывал, что скажет этому мужчине или этой женщине, когда придет время. Больше всего он думал о своей фобии, о ее нелепом начале, о панике и неистовом гневе. Он и сам себя спрашивал: почему отпрыску счастливых в браке родителей, принадлежавших к среднему классу, детство которого большей частью было спокойным и вполне счастливым, понадобилось совершать немотивированные, безрассудные нападения на женщин.
Психиатр мог бы найти какие-то ответы. Сам Виктор не мог найти ни одного. Он приходил в гнев, когда думал о своем гневе, в панику и замешательство, когда пытался разобраться в своей панике. Иногда он думал о своих чувствах как о симптомах какой-то инфекции, так как они не могли перейти к нему по наследству, не могли быть вызваны жестоким обращением или небрежением родителей в детстве. В тюрьме большую часть времени, больше всех других эмоций он испытывал жалость к себе.
Однажды его вызвал начальник тюрьмы. Виктор подумал, что, возможно, для сообщения, что больному отцу стало хуже или даже что он умирает. Но отец прожил еще пять лет. Надзиратель привел его в кабинет начальника и сел на стул, специально для него предназначенный. Стул стоял между Виктором и начальником тюрьмы, а последний на всякий случай был защищен большим дубовым столом. Надзиратель расположился на стуле так, как сидят надзиратели и полицейские, когда чего-то опасаются или за кем-то наблюдают: совершенно бессмысленное выражение лица, спина напряжена и выпрямлена, ноги широко расставлены.
– Так, Дженнер, – заявил начальник, – мы подумали, что тебе, возможно, будет интересно узнать о состоянии детектива-сержанта Флитвуда. Я прав?
– Да, сэр, – выдавил Виктор. Что еще мог он сказать? Ему хотелось бы ответить, что его это не интересует. Хотелось бы схватить чернильницу со стола и запустить ею в голову начальнику, увидеть, как чернила капают, словно черная кровь, с его подбородка на безупречно чистый воротник. Но он хотел получить максимальное снижение срока наказания. В те дни он стремился выйти на волю.
– Сержант Флитвуд уже год как находится в больнице Сток-Мандевилл. Это ортопедическая больница, а это, как ты понимаешь, означает, что она специализируется на повреждениях позвоночника и конечностей.
«Ортопедическая» означает совсем другое. Корректировку деформаций. Однако начальник был невежественным мерзавцем и разговаривал со всеми так, словно они были неграмотными тупицами.
