Всеволод Иванов - Бронепоезд No 14,69
-- Земли твоей нам не надо. Мы, тюря, по всем планетам землю отымем и трудящимся массам -- расписывайся!..
Окорок растянулся на песке рядом с китайцем и, взрывая ногами песок, сказал:
-- Японскова мидако колды расстреливать будут, вот завизжит курва. Патеха а!.. Не ждет поди, а, Сенька? Как ты думашь, Егорыч?
-- Им виднее, -- нехотя ответил Вершинин.
Над песками -- берега-скалы, дальше горы. Дуб. Лиственница.
Высоко на скале человечек, в желтом -- как кусочек смолы на стволе сосны -- часовой.
Вершинин, грузно ступая, пошел между телегами.
Син-Бин-У сказал:
-- Серысе похудел-похудел немынога... а?
-- Пройдет, -- успокоил Окорок, закуривая папироску.
Син-Бин-У согласился:
-- Нисиво.
III.
Корявый мужичонко в малиновой рубахе поймал Вершинина за полу пиджака и, отходя в сторону, таинственно зашептал:
-- Я тебя понимаю. Ты полагашь, я балда-балдой. Ты им вбей в голову, поверют и пойдут!.. Само главно в человека поверить... А интернасынал-то?
Он подмигнул и еще тихо сказал:
-- Я ведь знаю -- там ничего нету. За таким мудреным словом никогда доброго не найдешь. Слово должно быть простое, скажем -- пашня... Хорошее слово.
-- Надоели мне хорошие слова.
-- Брешешь. Только говорил, и говорить будешь. Ты вбей им в голову. А потом лишнее спрятать можно... Это завсегда так делается. Ведь которому человеку агромаднейшая мера надобна, такое племя... Он тебе вершком, стерва, мерить не хочет, а верста. И пусь, пусь, мерят... Ты-то свою меру знашь... Хе-хе-хе!..
Мужичонко по-свойски хлопнул Вершинина в плечо.
Тело у Вершинина сжималось и горело. Лег под телегу, пробовал уснуть и не мог.
Вскочил, туго перетянул живот ремнем, умылся из чугунного рукомойника согревшейся водой и пошел сбирать молодых парней.
-- На ученье, айда. Жива-а!..
Парни с зыбкими и неясными, как студень, лицами, сбирались послушно.
Вершинин выстроил их в линию и скомандовал:
-- Смирна-а!..
И от крика этого почувствовал себя солдатом и подвластным машинкам, похожим на людей.
-- Равнение на-право-о...
Вершинин до позднего вечера гонял парней.
Парни потели, злобно проделывая упражнения, посматривая на солнце.
-- Полу-оборот на-алева-а!.. Смотри. К японцу пойдем!
Один из парней жалостно улыбнулся.
-- Чего ты?
Парень, моргая выцветшими от морской соли ресницами, сказал робко:
-- Где к японсу? Свово-б не упустить. У японса-то, бают, мо-оря... А вода их горячая, хрисьянину пить нельзя.
-- Таки же люди, колдобоина?
-- А пошто они желты? С воды горячей, бают?
Парни захохотали.
Вершинин прошел по строю и строго скомандовал:
-- Рота-а, пли-и!..
Парни щелкнули затворами.
Лежавший под телегой мужик поднял голову и сказал:
-- Учит. Обстоятельный мужик. Вершинин-то...
Другой ответил ему полусонно:
-- Камень, скаля... Бальшим камиссаром будет.
-- Он-то? Обязатильна.
IV.
Через три дня в плетеной из тростника траншпанке примчался матрос из города.
Лицо у него горело, одна щека была покрыта ссадиной и на груди болтался красный бант.
-- В городе, -- кричал матрос с траншпанки, -- восстанье, товарищи... Броневик приказано капитану Незеласову туда пригнать на усмиренье. Мы его вам вручим. Кройте... А я милицию организую...
И матрос уехал.
* ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ *
I.
На широких плетеных из гаоляна циновках лежали кучи камбалы, похожей на мокрые веревки угрей; толстые пласты наваги, сазана и зубатки. На чешуе рыб отражалось небо, камни домов, а плавники хранили еще нежные цвета моря -- сапфирно-золотистые, ярко-желтые и густо-оранжевые.
Китайцы безучастно, как на землю, глядели на груды мяса и пронзительно, точно рожая, кричали:
-- Тре-епенга-а!.. Капитана руска. Кра-аба!.. Трепанга-а!.. Покупайло еси!.. А-а?..
Пентефлий Знобов, избрызганный желтой грязью, пахнущий илом, сидел в лодке у ступенек набережной и говорил с неудовольствием:
-- Орет китай, а всего только рыбу предлагат.
-- Предлагай, парень, ты?
-- Наше дело рушить все. Да. Рушь да рушь, надоело. Когда строить-то будем? Эх, кабы японца грамотного мне найти?
Матрос спустил ноги к воде, играя подошвами у бороды волны, спросил:
-- На што тебе японца?
У матроса была круглая, глядкая, как яйцо, голова и торчащие грязные уши. Весь он плескался, как море у лодки: рубаха, широчайшие штаны, гибкие рукава, плескалось и плыло.
-- Веселый человек, -- подумал Знобов. -- Японца я могу. Найду. Японца здесь много...
Знобов вышел из лодки, наклонился к матросу и, глядя поверх плеча на пеструю, как одеяло из лоскутьев, толпу, на звенящие вагоны трамваев и бесстрастные голубовато-желтые короткие кофты -- курмы китайцев, сказал шопотом:
-- Японца надо особенного, не здешнего. Прокламацию пустить чтоб. Напечатать и расклеить по городу. Получай. Можно по войскам ихним.
Он представил себе желтый листик бумаги, упечатанный непонятными знаками, и ласково улыбнулся:
-- Они поймут. Мы, парень, одного американца до слезы проняли. Прямо чисто бак лопнул... плачет!..
-- Может и со страху плакать.
-- Не сикельди. Главное разъяснить надо жизнь человеку. Без разъяснения что с его спросишь, олово!
-- Трудно такого японца найти.
-- Я и то говорю. Не иначе, как только наткнешься.
Матрос привстал на цыпочки и глянул в толпу:
-- Ишь, сколь народу. Может и есть здесь хороший японец, а как его найдешь?
Знобов вздохнул:
-- Найти трудно. Особенно мне. Совсем людей не вижу. У меня в голове-то сейчас совсем как в церкви клирос. Свои войдут, поют, а остальная публика только слушай. Пелена в глазах.
-- Таких теперь много...
-- Иначе нельзя. По тропке идешь, в одну точку смотри, а то закружится голова -- ухнешь в падь. Суши потом кости!
Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом; молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки; пели шпорами серебро-галунные атамановцы.
В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал полосы. В бухте, как цветы, тканые на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шкуны, лодки рыбаков...
-- Бардак, а не Рассея!
Матрос подпрыгнул упруго и рассмеялся:
-- Подожди, -- мы им холку натрем, белым-то.
-- Пошли? -- спросил Знобов.
-- Айда, посуда!
Они подымались в гору Пекинской улицей.
Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком и маслом.
Два китайца-разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутых ремнями, глядя на русских, нагло хохотали.
Знобов сказал:
-- Хохочут, черти. А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухнул он взял.
Матрос повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул:
-- Кому как!
Похоже было -- огромный приморский город жил своей привычной жизнью.
Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома и даже на море.
Видно было, как за блестящими стеклами кафе, затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо коньяк, точно укалывая себя стаканами. Плечи у них были устало искривлены и часто опускались на глаза тощие, точно задыхающиеся веки.
Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлениями лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Его эвакуировали из Омска по ошибке, вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье это с трупов.
Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстаний. Их было совсем немного, но все почему-то говорили: весь город развален снарядами.
И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.
И по-иному, из-за далекой овиди -- тонкой и звенящей, как стальная проволока, -- задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.
Матрос неторопливо и немного франтовато козырял.
-- Не боишься шпиков-то? -- спросил он Знобова. -- Убьют.
Знобов думал о японцах и, вычесывая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:
-- А нет! У меня другое на сердце-то. Сначалу боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то и не выдают.
Он ухмыльнулся:
-- Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.
-- И сами тоже хватили.
-- Да-а... У вас арестов нету?
-- Троих взяли.
-- Да-а?.. Иди к нам в сопки.
-- Камень, лес. Не люблю... скучно.
-- Это верно. Домов из такого камню хороших можно набухать. Прямо -- Америка. А валяться без толку, ни жрать, ни под голову. Мужику ничего, а мне тоже, скучно. Придется нам в город итти.
-- Надо.
II.
Начальник подпольного революционного комитета, товарищ Пеклеванов, маленький, веснущатый человек, в черепаховых очках, очинял ножичком карандаш. На стеклах очков остро, как лезвее ножичка, играло солнце, будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.
-- А вы часто приходите, товарищ Знобов, -- сказал Пеклеванов.
Знобов положил потрескавшуюся от ветра и воды руку на стол и сказал:
